Илья Кормильцев - Собрание сочинений. Том 1. Поэзия

О Дома Палача тоскующие дети!

просыпаясь между двух тел —
теперь уже вне гравитации
плавая и растекаясь
над расколотым мрамором
собственного изваяния

просыпаясь между двух тел —
не в силах пить гнилую воду
в стеклянной поллитровой банке
и даже не нуждаясь в ней
и ни в чем — кроме пламени и полета

просыпаясь между двух тел —
ты еще не понимаешь
что создал Новый Запрет
из невинности девичьего бунта
и что он готов вырасти в Ветхий Завет

Здравствуй, то, что за закрытой дверью,
то, что встретит в сумерках прихожей,
спрятавшись в пальто не первой молодости,
уцепившись за рукава бесформенные.

Сладкая тревога в гардеробе.
Платья смущены его присутствием.
То один карман, то другой оттопырится,
колыхнутся деревянные плечики.

Здравствуй, то, что под диваном выцветшим.
То, что под разбитой пепельницей.
То, что испугавшись выключателя,
скроется и больше мне не встретится.

Не бойся. Не визжи. На стол не прыгай.
Это просто карликовый тигр
воспоминаний, жвала навостривший,
паутину в туалете свивший.

Бесполезно плакать в коридоре —
встань к окну, и ты увидишь море,
огненное и бесформенное.

Первый день Содома,
первый день Гоморры.

это еще не ненависть: так, лишь вспыхнула спичка,
выхватив из темной комнаты два безликих лица
плачущие, звериные, не знающие, какого черта ради
они глядят и дышат одно в другое

это еще не ненависть: легкий зуд на шкуре огромного
черного животного,
лижущего лоно той, которой мы страшно боимся,
будучи ее сторожами и кормилицами

это еще не ненависть: случайная пощечина
в ресторане,
после которой, как это ни странно, все остается
по-старому,
и те же босые желания, спрятавшиеся
под диванами —
босиком по грязному полу

это еще не ненависть: только легкое брюзжание
перед иконой, смысл которой еще не осознан
это скитания в темных лесах подсознания,
нечто неосязаемое

это еще не ненависть: только лишь вид бурления
некой вязкой жидкости,
вечное промедление
это — словно где-то на помойке
среди банок консервных зачинают дитя

и на этой помойке пробуждается жерло вулкана

босоногое упоение отыскивает осколки стекла

кровяные прожилки стопу в лепесток превращают
расцветает нога и испугано вьется поломанным
стеблем

(черный траурный бархат на листьях
молчащей в тени неизвестной травы)

мы его пригласили на праздник вчерашний,
но прогнали, как только дождались зари

серая завязь утра расступились, дорогу ему уступая,
и пошли мы печальной дорогой, где лезвия стеблей
скрежещущих безустально точит тростник

мы не знаем причины, но, верно, оно забежало
случайною гостьей
и потребность в себе не прочло в наших
бесплодных глазах

…и рыдай, и стенай, и страдай!
но не смей страстно клясть.
Что в проклятьях на голову синюю Неба,
если мы не сумели (и вряд ли сумеем)
любить?

если мы в грязь втоптали путеводную нить
только лишь потому, что она не была золотая?

Сухая пыль поддерживает свод.
Палящий зной заносит молот
на воду хрупкую в оправе тростников.

Пути воров приводят в этот ад:
здесь нечего украсть и не к кому взывать.

Звенит в отчаянье качнувшееся лето
на скользкой кромке исполинских вод,
и отражаются в воде кометы,
пророчащие предпоследний год.

Возьми за воды свой народ!

Но было время водам расступаться,
когда тяжелый караван мог проскользнуть.
Теперь преследователь совместился с жертвой.
И некуда бежать. И от кого бежать? Забудь…

У края вод собрались воры.

Чужую боль, любовь чужую
опустошая как карман,
надеждам пели аллилуйю…

Но ремесло сломило волю.

И все осело в легких памяти, как пыль:
и тонкие и хрупкие богини,
дожди, прижавшие своим расстрелом к стенке,
спокойный сон на пламенной росе.