Константин Бальмонт - Будем как солнце. Книга символов

А между тем часы, гудя набатом,
Все громче хаос воплей громоздят,
И каждый звук — неустранимый атом.

Им вторят горы, море, пленный ад,
И ветры, напоенные проклятьем,
В пространствах снов кружат, кружат, кружат.

Рожденные чудовищным зачатьем,
Меж древних гор метутся нет и да,
Враждебные, слились одним объятьем,—

И больше нс умолкнут никогда.

Я не был никогда такой, как все.
Я в самом детстве был уже бродяга,
Не мог застыть на узкой полосе.

Красив лишь тот, в ком дерзкая отвага,
И кто умен, хотя бы ум его —
Ум Ричарда, Мефисто, или Яго.

Все в этом мире тускло и мертво,
Но ярко себялюбье без зазренья:
Не видеть за собою — никого!

Я силен жестким холодом презренья,
В пылу страстей я правлю их игрой,
Под веденьем ума все поле зренья.

Людишки мошки, славный пестрый рой,
Лови себе светлянок для забавы,
На лад себя возвышенный настрой.

Люби любовь, лазурь, цветы, и травы,
А если истощишь восторг до дна,
Есть хохот с верным действием отравы.

Лети-ка прочь, ты в мире не одна,
Противна мне банальность повторений,
Моя душа для жажды создана.

Не для меня законы, раз я гений.
Тебя я видел, так на что мне ты?
Для творчества мне нужно впечатлений.

Я знаю только прихоти мечты,
Я все предам для счастья созиданья,
Роскошных измышлений красоты.

Мне нравится, что в мире есть страданья,
Я их сплетаю в сказочный узор,
Влагаю в сны чужие трепетанья.

Обманы, сумасшествие, позор,
Безумный ужас — все мне видеть сладко,
Я в пышный смерчь свиваю пыльный сор.

Смеюсь над детски-женским словом — гадко,
Во мне живет злорадство паука,
В моих глазах — жестокая загадка.

О, мудрость мирозданья глубока,
Прекрасен вид лучистой паутины,
И даже муха в ней светло-звонка.

Белейшие цветы растут из тины,
Червонной всех цветов на плахе кровь,
И смерть — сюжет прекрасный для картины.

Приди — умри — во мне воскреснешь вновь!

В моем сознаньи — дымы дней сожженных,
Остывший чад страстей и слепоты.
Я посещал дома умалишенных,—

Мне близки их безумные мечты,
Я знаю облик наших заблуждений,
Достигнувших трагической черты.

Как цепкие побеги тех растений,
Что люди чужеядными зовут,
Я льнул к умам, исполненным видений.

Вкруг слабых я свивался в жесткий жгут,
Вкруг сильных вился с гибкостью змеиной,
Чтоб тайну их на свой повергнуть суд.

От змея не укрылся ни единый,
Я понял все, легко коснулся всех,
И мир возник законченной картиной.

Невинность, ярость, детство, смертный грех,
В немой мольбе ломаемые руки,
Протяжный стон, и чей-то тихий смех,—

Простор степей с кошмаром желтой скуки,
Оборыши отверженных племен.
Все внешние и внутренние муки,—

Весь дикий пляс под музыку времен,
Все радости — лишь ткани и узоры,
Чтоб скрыть один непреходящий сон.

На высшие я поднимался горы,
В глубокие спускался рудники,
Со мной дружили гении и воры.

Но я не исцелился от тоски,
Поняв, что неизбежно равноценны
И нивы, и бесплодные пески.

Куда ни кинься, мы повсюду пленны,
Все взвешено на сумрачных весах,
Творцы себя, мы вечны и мгновенны.

Мы звери — и зверьми внушенный страх,
Мы блески — и гасители пожара,
Мы факелы — и ветер мы впотьмах.

Но в нас всего сильней ночная чара:
Мы хвалим свет заката, и затем
Двенадцатого с башен ждем удара.

Создавши сонмы солнечных систем,
Мы смертью населили их планеты,
И сладко нам, что мрак-утайщик нем.

Во тьме полночной слиты все предметы.
Скорей на шабаш, к бешенству страстей.
Мы дьявольским сиянием одеты.

Мешок игральных шулерских костей,
Исполненные скрытого злорадства,
Колдуньи, с кликой демонов-людей,

Спешат найти убогое богатство
Бесплодных ласк, запретную мечту
Обедни черной, полной святотатства.

И звезды мира гаснут налету,
И тень весов качается незримо
На мировом таинственном посту.