Юрий Левитанский - Сюжет с вариантами

Не в смысле каких деклараций,
не пафоса ради, ей-ей,
мне нравятся серые зайцы –
те золушки наших полей.

Мне праздника лучшего нету,
чем видеть опять и опять –
по этому белому свету
тот заяц идет погулять.

Ни шелка на нем, ни шевьота.
Ни юбок на нем, ни рубах.
Как красный колпак санкюлота –
морковка в суровых зубах.

Не плод экзотический юга,
чья дряблая кожа пестра, –
а скромная дочь огорода,
больших удобрений сестра…

Но грозный, как тень трибунала,
сидит на своем чердаке
охотник в коротеньком платье,
с кулацким обрезом в руке.

Он зайца в ловушку заманит,
морковку его отберет.
Он с этою целью ложится
и с этою целью встает.

Но вы понимаете сами –
я зайца в обиду не дам.
Высокую чашу питанья
я с ним разделю пополам.

Я дам ему, может, рублевку
из малой получки моей –
пусть купит другую морковку,
какая еще покрупней.

Я буду доволен, по сути –
была бы у зайца всегда
в железной домашней посуде
красивая эта еда!

Словно бы на зависть грустным арбатским мальчикам,
арбатские девочки, безнадежно влюбясь,
Леньку Зайцева называли ласково зайчиком –
ваше высочество, говорили, и просто князь.

А когда погулять выходил он с черного хода,
сто прелестных охотниц
выбегали из своих засад,
розовые лошади били крылами,
начиналась охота,
из которой никто не старался вернуться назад.

А они в него корочкой, видите ли,
поджаристой,
пирогом с грибами – в семейный, извините, круг.
А он на плечо шарманочку –
и пожалуйста,
потому что шофер в автобусе –
его лучший друг.

А он на свои на рыжие, как порфиру,
фуражку.
А он их сам, понимаете, убивал.
И последний троллейбус
развозил по Сивцеву Вражку
ситцевых девочек, убитых им наповал.

Плакала на Смоленской флейта,
лесная дудочка.
Бил на Садово-Кудринской барабан любви.
Ночь опускалась,
короткая, как мини-юбочка,
над белыми дворниками,
изящными, как соловьи.

И стоял, как замок отчаянья,
арбатский дворик,
жалуясь, печалуясь, безнадежно моля…
Плачьте, милые девочки,
пейте паригорик!
Пейте капли датского короля!

Был дождик в полусне,
канун исхода.
Был зайчик на стене,
была охота.

Был дачный перегон,
грибы, сугробы.
Варили самогон.
Зачем? А чтобы.

Варили вермишель.
Когда? Вначале.
Когда еще – Мишель,
ау! – кричали.

Меж всех этих забот,
охот, получек,
он был как словно тот
скрипичный ключик.

Он смутно различал
сквозь суть причины
концы иных начал,
иной кручины.

Диван вносили в дом,
тахту с буфетом.
Но суть была не в том,
а в том и в этом.

И пусть он не был тем,
а все ж заметим,
что был он между тем
и тем, и этим.

Он частью был всего,
что было тоже.
А впрочем, ничего.
Возможно все же.

Окрошка вышла замуж за кисель.
Кастрюлю в жены взял чревоугодник.
А заяц только сел на карусель,
как тут же застрелил его охотник.

Охотник, был он малый не отсель,
к тому же – бонвиван и второгодник.
Марсель Марсо писал о нем в Марсель
Марселю Прусту: «Плут и греховодник!»

Известно всем, что черное бело
и нужен бас, чтоб сочинить побаску.
Но заяц ест охотничью колбаску
охотней, чем толченое стекло.

Не надо прятать соль на антресоли:
не в соли – соль, когда в ней нету соли!

Я слышал, и не раз, такое мнение –
С годами, мол, приходит поумнение.
Я с этим согласиться не могу.
Я знаю их, день ото дня умнеющих,
уже сказать по-детски не умеющих
простое человечное «агу»!

Есть в поумненье скрытый дух келейности,
елейности и даже бармалейности
с легчайшим даже привкусом грешка.
В нем не хватает детской простодушности
и этой милой мухоцокотушности,
что, скажем, есть у Пети-петушка.