Владислав Дорофеев - Вечерник

Ели танцуют кругами,
озеро дышит во мгле,
месяц простыми мазками
чертит письмо на земле.

Поздняя птица взрыдает
и посидит на кресте,
души спасенные тают
с Духом Святым в вышине.

Улицы тянутся в гору,
домики липнут к руке,
и, как желанные воры,
мысли уносят во сне.

Немец опять, как ребенок,
верит, что в сердце родник,
зная, что ангел с пеленок
душу его схоронит.

Ночью на черную плоскость
встанет, как луч в пустоту,
мира заветную косность
чувствуя в тонком бреду.

Римские слышит когорты,
запах угрозы пьянит,
взор перевернутый мертвый
немца с распятьем роднит.

Ласточка кинется с воем,
и захлебнувшись в дыму,
горлом, истерзанным боем,
будто проглотит звезду.

И по аллее героев,
в вечном промозглом аду,
немец пройдет перед строем,
вновь уходя на войну.

После помолится в храме,
сядет в раю, как в саду,
в тихом знамении тайном
явно увидит судьбу.

Утром туман над долиной,
колокол бьет за версту,
черную конскую гриву
дождь чуть намочит в лесу.

2.
Я вижу странный дом заброшенный в лесу,
разбитое стекло над дверью к колыбели,
пустой почтовый черный ящик на столбе,
и образы печальные клубятся в голове,
и где-то здесь мать сына зачала отцу,
но видно дом не смог противостать греху,
и свищет ветер в трубах, точно как подельник.

А на вершине людоед сомнительный живет,
он в выходные мальчиков не ест, он пиво пьет,
но в остальные дни насыщенной недели
горстями ест людей без всякой канители,
не вылезая из своей большой постели,
и оттого всегда он весь решительно больной,
и беззастенчиво тупой и даже чуть кривой.

И где-то на окраине чудовищной горы,
в глухой чащобе у таинственной лесной норы,
уютный дом с венком на маленькой постели,
в ней Белоснежка сладко умерла от лени,
когда в печи евреи медленно горели,
и гномы дерзкие, как злые ангелы судьбы,
у печки прыгали, как самородки из горы.

И здесь же маки алые роятся из земли,
оплакивая тех, кто не вернулся из войны,
прочерчивая ряд могил замшелые кресты
торчат на кладбищах, как брошенные костыли,
жестокого безбожия кровавые следы
германцы оставляют на трагическом пути,
и сердце умирает в их бесчувственной груди.

В долине ночью кто-то медленно ко мне идет,
и упоительно, как тролль пленительный поет,
а сквозь завесу из речной невидимой листвы,
девическую грудь стыдливо пряча от луны,
зовет меня русалка торопливо из воды,
и маленькие ведьмы, как ночные мотыльки,
летают шумно взад-вперед на метлах у реки.

С небес немецких капает немецкая вода,
из слова berg вдруг вырастает круглая гора,
я впитываю запахи вестфальского села,
и пробуждается во мне германская лоза,
и прорастает в сердце и в славянские глаза,
и философский возбуждает мнимый аппетит,
и с католичеством апостольским меня роднит.

На море Северном я жженку чаем запиваю,
на Руре жженку в пироге гвоздичном я вкушаю,
на фоне кирхи, и собак, которые не лают,
в Европу вновь войду, историю лишь пролистаю,
в ней поколение войны никак не умирает,
и в розах соблазнительных порою прорастая,
неудержимо, буйно, пахнет, пахнет, расцветая.

3.
Остервенение коснулось языка
изысканно и будто запоздало,
я обернулся на отрывистую речь,
но острым было лезвие кинжала,
тогда мне ничего не оставалось,
я превратил слова простые в голоса,
чтоб ожидания в решительность облечь.

Как кислая капуста, вязнут падежи в зубах,
предлоги родовые гибнут беспрестанно,
и предложений серпантин, как людоеда бровь,
по ним иду, как мальчик-с-пальчик, филигранно,
во мне германская стремительно проснется кровь,
начну решительно я стыковать слова в углах,
зане язык забуду русский окаянный.

2005, 2006

Кёльнская ночь так нежна, холодна и прекрасна,
в черно-белой весь город палитре, как будто бы краске,
ретушируют черным мосты, мостовые, прохожих,
а от белого цвета рвет лед фонарей на опорах,
и река между ними проходит, немного корежась,
продираясь сквозь линии барж на немецких просторах;
я стою перед храмом, проросший, как колос небесный,
в вышине голоса торжествуют существ бестелесных,
и органный распев в стороне раздается уместно,
извиваются флаги на стягах, как черви земные,
вверх ногами стоят перед Торой евреи пустые,
излучают талиты на тенях умерших сиянье,
вместо них здесь теперь городское пивное камланье,
кружат немцы над миквой разрытой в бесстыдном качанье,
потеряв навсегда ощущенье библейского знанья,
горловым очищаясь гортанным и смачным харканьем;
вслед царям я пройду по старинному Дому Христову,
помогу им внести ладан, золото, мирру в сосуде,
под крестом деревянным сегодня стоять я не буду,
а прибью над дорогой основу для твердой подковы,
здесь улягусь с волхвами, и стану молитвенным чудом;
я теперь, как коробка, в которую цвет упакуют,
я изранен шипами от розы, как собственным блудом,
от молитв покаянных победно и страшно взликую,
на камнях я слова напишу и, возможно, станцую
с обнаженной женой, и влюблюсь в нее, словно, в чужую;
в этот влажный нисан я на стол, как на пасху накрою,
и в светильник могильный налью деревянное масло,
и двенадцать апостолов лечь приглашу вкруговую,
сохраненное Ноем вино с Арарата открою,
разолью, а остаток я вылью, как горькое сусло,
вместо хлеба на части порву свою душу и мысли,
после трапезы руки я трижды слезами омою,
и уйду, оставляя следы в благовонном тумане,
продираясь сквозь воздух густой, как мацони в стакане,
и на огненный остров пройдусь над рекой. Упокоюсь.