Борис Херсонский - Кабы не радуга

Этого мне и надобно, чтоб по застывшим губам
легко струилось ничто с небытием пополам,
ибо душа, в отличие от потока, должна
знать название моря, куда впадает она, —

в отчаянье для начала, двигаясь под уклон
в тесном скалистом русле, не встречая особых препон,
отражая фигуры женщин, которые скорбно несут
наполненный ароматами драгоценный сосуд.

Я знаю, они повстречают двух крылатых мужей,
чьи перья грозно сверкают, как лезвия ножей,
и ослепляющий свет им просияет в ответ
на безмолвный вопрос: "Не ищите, Его здесь нет!

Видите плат на камне и гробныя пелены,
величьем Его отсутствия как елеем напоены?
Камень в полночь отвален, и пещера пуста.
Так почему ты печален, не нашедший Христа?"

Вот и голос пресекся. Голос пресекся. Грудь
(ссылка на Тютчева) пуста, как лютеранский храм.
Высокие стены не могут ни выдохнуть, ни вдохнуть.
Вера в последний раз, собираясь в путь
(ссылка на Тютчева), хлам пакует – с грехом пополам.

Это начало марта. Корочкой слюдяной
с утра затянуло лужи. Позже поверхностный слой
земли прогревается. Проглядывает трава
прошловечная – сквозь прошлогодний снег
серый, последний. И вместе с ней,
уцелевшей травой, проясняется синева.
Как будто партия (наш рулевой) запустила над головой
спутник с двумя собачками. Ты стоишь сам не свой.
Скоро каникулы. Мама еще жива.

Как будто не стерся номер трехзначный, что на руке
в очереди написан химическим карандашом.
Твой порядковый номер. На хлебе и молоке
выросло поколение, подсмотревшее, как в реке
прекрасные комсомолки купаются нагишом,
дополнявшее пиво и водку атропином и гашишом.

Выросло поколение, прочитавшее между строк
газеты "Правда", "Известия", отмотавшее срок
в очередях, закаленное в армии, СКБ,
равномерно распределенное по общенародной судьбе.

Их били коленом по яйцам менты, сержанты, деды.
Братался русский с китайцем. Выныривал из воды
крепкий пригожий Мао. Карла-Марла тряс бородой.
И снег, и ветер – все мало. И Ленин такой молодой.

Я тоже пел эти песни. Я навечно в строю
плечом к плечу с чужаками, в не снившемся нам раю,
где нет ни берез, ни рябины, ни шпионов, ни часовых
у последнего мавзолея, где с каждым годом трудней,
лежа в хрустальном гробу, оставаться в живее-живых.

Жизнь тебе никогда не казалась медом.
Благодари за то, что не стала адом.
Вот парадняк под трехзначным кодом.
Застит небо серым бетонным фасадом
Якира, 24 – пятиэтажка, хрущевка.
Черно-белый пес-полукровка
реагирует на команды "сидеть" и "рядом".

Ластится и скулит лишайная шавка.
Вдали купол под солнцем горит, что на воре шапка.

В детстве мне говорили: ты умрешь под забором
(скажем – урок не выучишь). Вечером, засыпая,
я пытался представить забор, под которым
я перестану дышать. Мерещилась стая
сизарей между светлым небом и тусклым взором.

Или граффити на вертикальных досках:
"Клава Б. – проститутка. Не женитесь на сосках".

Торгует семечками пенсионерка. Крутит кулечки
из тонких страничек Псалтири – подарок миссионера.
Из известковой проклюнувшись оболочки,
улетают птички: ангел, надежда, вера.
На бельевой веревке – ночные сорочки
плюс застиранный галстук юного пионера.

Вскую мятутся языки, племена поучаются тщетным?
Лишайная шавка скулит. Сжальтесь над бедным животным.

Я видел: в казанском кремле снова стоит мечеть.
Я слышал: в Москве не так свободна печать.
Я знаю, что истлевать не страшно ничуть.
Стоит только начать.

Были прекрасные времена, лица старцев на стенах
ГУМА, наркотик иль алкоголь в юных прозрачных венах.
"Осторожно: окрашено!" на спинках садовых скамеек.
Пение расклевавших коммунизм канареек.

Экран с гулькин нос расширялся за радужной линзой.
Мать возвращалась с Привоза с тюлькой, овечьей брынзой,
сизой тушкой индейки, редискою и укропом.
Автомат выдавал за копейки чистую и с сиропом.

Все было сжато, зажато, потом изжито,
смолоду смолото, белыми нитками шито,
красною лентой украшено поверх погребальной хвои,
уложено смирно, как Дафнис между ногами Хлои.