Владимир Гандельсман: Новые рифмы (стихи)

- Ты мне, - отвечает, - только тело нежь,

засыпает, сыт.

Дурочка гундосит свою песенку,

песенку свою гундосит плесенку,

в сумке роется, со дна

достает цветную бесполезенку,

красится, бледна.

- Слушай, слушай, женихов невиданно

мама нагнала, ведь я на выданье,

а она, ворожея,

все колдует, чтобы выдать выгодней,

сама не своя.

- И загадку жениху, мол, кто, мол, та,

что жена и дочь отцу, - и молодо

нам подмигивает так,

а не отгадаешь, мол, размолота

твоя жисть, дурак.

К рюмке с ядовитым зельем тянется,

а в глазах гуляет-пляшет пьянь отца.

- Где ты так сошла с ума

и какой танцуешь танец? - Танец? Я

не знаю сама.

- Сколько полегло их, невозлюбленных,

мамою и папою погубленных,

расчленят и жгут в печи,

жалко их, зарубленных-обугленных

в золотой ночи.

- В золотой, да с пятернями-звездами

на стекле, да с пауками, гроздьями

виснущими со стены,

а потом втроем танцуем, - гости мы

как бы сатаны.

Песенку бубнит придурковатая,

голова болит продолговатая.

- Где ты так сошла с ума?

- Я-то? - Ты-то. - Я-то? - Ты-то. - Я-то? Я

не знаю сама.

2000

Отходная

Эй, гаси удовольствие,

облизнись напоследок

на глаголы и их разглагольствия

среди веток.

В тех сетях ты и путался

и хватал коготками

птичек, бедный, пока не скапутился.

Жизнь глотками

прожил, вздрогами, спазмами.

После боя, изранен,

как на солнце ты жмурился праздными,

египтянин!

О, животная грация,

о, дуга напряженья!

Что там кодекс святого Кастрация?

Жизнь - кишенье,

похоть, пир безобразия!

Что занюханный свиток

с уложеньем святого Боязия?

Жизнь - избыток.

Пусть, как хищник, питается

мясом с кровью и ради

прожиганья себя попадается

на растрате.

Что там, четверолапое,

в их рассудочных, спертых

землях? Пишут, горючими капая,

книгу мертвых.

9 июня 2000

День в сентябре

Пятьдесят вторая меня застала

осень (чем не статья?) в доме друга.

Из-за окна, пока я сидел у стола,

дерева тянулась, тянулась почти рука,

перевязанная рваным бинтом

листвы зелено-красно-желтым

и осыпанная прозрачным, битым

с неба высаженного стеклом.

Проясненное небо после грозы.

Так ребенок, в котором совесть

не завесила еще взгляд, не знает позы.

Он световая весть.

Но зачем же нищее тянешь

руку дерево? Ты взрослеешь? Чем

ты разжиться хочешь? Душой? На, ешь.

На, глупей, мне столько незачем.

И тогда опять потемнело, словно

приговор обжалованью, вступая в силу,

не подлежал и, приговаривая: темно,

все, темно, темно, - подошел к столу.

27 сентября 2000

Накануне

Вдруг такая сожмет сердце,

такая сердце сожмет, гремя,

поезд, под железным стоишь, в торце

улицы, слышишь, как время

идет, скоро, скоро уже холодно,

будет молчать хорошо,

под ногами первое легло дно,

первая под ногами пороша,

и как будто мира все лучи, все

в точке жизни моей, не найдя,

собрались, не найдя меня, чище

не бывает высвеченного изъятья,

и пора заводить стороннюю

песню радости, витрин Рождества,

и билетик проездной, роняя

по пути перчатку детства,

доставать, вон туда идти, мимо

свай, а из перчатки пусть,

сдутой ветром, потерянной, как письмо,

пульс вобравший прорастает куст.

13 декабря 2000

Шахматный этюд

Шахмат в виде книжки

пластмассовые прорези

по бокам для съеденных фигур стежки

столбиком, резные ферзи,

пешки-головастики, ладьи,

в шлемах лаковых слоны,

я пожертвую собою ради

желтого турнира в клубе - лбы наклонны

над доской - Чигорина,

в клубе, на Желябова,

горя, горя - на! много горя - на!

как уйти от продолженья лобового?

инженеры в желтом

свете с книжечками шахмат,

о, просчитывают варианты, шел в том

снег году, пар у дверей лохмат,

шел в том, говорю, году

снег и кони Аничковы Четырех коней

помнили дебют и рвались на свободу,

от своих корней, все непокорней,

две ростральные зажгли

факелы ладьи, Екатерины

ферзь шел над своею свитой, в тигле

фонаря зимы сотворены

белые кружились в черном,

инженер спешил домой,

в одиночестве стоял ночном

голый на доске король Дворцовой,

жертва неоправданна была,

или все сложилось, как та книжка,

где фигуры на ночь улеглись, где их прибило

намертво друг к другу, нежно,

и никто не в проигрыше, разве

ты не замирал в Таврическом саду,

в лужах стоя, Лужин, где развеян