Владимир Гандельсман: Новые рифмы (стихи)

с повязкой на клешне, и на него

похожий клерк в другом окне угрюм.

А дальше нищий, или лучше - ком

тряпья спит на земле, ничем храним,

новорожденным спит покойником,

и оторопь листвы над ним.

Жизнь, все забыв, уходит заживо

на то, чтобы себя поддерживать,

и только сна закладка замшево

сухую "смерть" велит затверживать.

Прощай, мой текст, мне спать положено,

постелено, а ты давай иди

и с голубями чуть поклюй пшено,

живи, меня освободи.

1 мая 2002

Колыбельная

Ире Муравьевой

Через ихние боязни,

от столба к столбу

верстовому праздник жизни

тянешь на горбу.

Как до тех, смотри, дойду вон,

дотяну мешки,

станет праздник жизни явен,

зашуршат смешки

по песку, и грянет ливень.

Щедростью в раю

будет сон твой обусловлен,

баюшки-баю.

А потом, когда на площадь

вывалит толпа,

перестанут вовсе слушать,

радость торопя.

Через дохлые заветы

ослику тащить

упразднение зевоты,

цирк бродячий жить.

Заподозрит меня ражий

дурень, что таю

я неправду, мой хороший,

баюшки-баю.

Только ты не слушай дурня.

Искренен ли я,

не ему судить в позорне

душной бытия.

Не ему судить, в пекарне

выпекая чушь

благонравственности, в скверне

скуки - не ему ж!

Тянешь? Тянешь. Ну и ладно.

Пусть они свою

жить попробуют прилюдно,

баюшки-баю.

6 мая 2002

Гольдберг. Вариации

(Шахматная)

3.

Он сгоняет партишку сейчас

с мной, ребенком,

он сгоняет партишку, лучась

хитрым светом, косясь и лукавясь,

Смейся, смейся, паяц, - он поет, в его тонком

столько голосе каверз.

Он замыслил мне вилку, и он

затаится,

и немедленно выпрыгнет конь

из-за чьей-то спины со угрозой,

Шах с потерей ладьи восклицает, двоится

мир, и виден сквозь слезы.

Гольдберг, что бы тебе в поддавки

не сыграть бы,

нет, удавки готовишь, зевки

не прощаешь, о, Гольдберг коварист,

Заживет, заживет, - запевает, - до свадьбы,

он и в ариях арист.

Он артист исключительных сил,

он свободен,

а с подтяжками брюки носил,

а пощелкивал ими, большие

заложив свои пальцы за них, многоходен,

Гольдберг, Санта Лючия!

17 мая 2002

Гольдберг. Вариации

(День рождения)

4.

Но булочки на противне,

но в чудо-печке,

но с дырочками по бокам,

сегодня будет в красном, Гольдберг, рот вине,

на пироге задуешь свечки,

взбивалкою взобьешь белок белкам.

Тем временем я с мамою

из дома выйду

и - на троллейбус номер шесть,

и душу, Гольдберг, всполошит зима мою,

такая огненная с виду

и вместе черная. Я, Гольдберг, есть.

Я знаю кексы в формочках,

мой Бог, с изюмом,

раскатанного теста пласт,

проветриванье кухни знаю, в форточках

спешащие с нежнейшим шумом

подошвы, приминающие наст.

На площади Труда сойти,

потом две арки,

прихожей знаю тесноту,

туда я посвечу, а ты сюда свети,

какие гости! где подарки?

морозец! ну-ка, щечку ту и ту!

А вот и вся твоя семья,

ты посередке, обе с краю.

Все есть, все во главе с тобой.

А кто сыграет нам сегодня, Гольдберг? - я,

сегодня я как раз сыграю,

а ты куплеты Курочкина пой.

20 мая 2002

Илиада. Двойной сон

В сон дневной уклонясь

благотворный,

на диване в завешенной

комнате,

где забвения краткого угли нас

греют, и предстает жизнь иной

и бесспорной,

там проснуться как раз

ранним летом,

внутри сна, на каникулах,

двор в окне

его держит полукругом каркас

лип, и мальчиков видеть в бликах,

в дне нагретом.

Солнце видеть во сне,

копьеносных,

кудреглавых и вымерших

воинов,

спи все дальше и дальше, и ревностней

убаюкивай себя в виршах

перекрестных.

Лук лоснится, стрела,

перочинный

ножик всласть снимает кору,

десятый

год осады мира тобой, и светла

неудвоенной жизни пора,

беспричинной.

Сладко спи под морской

шум немолчный,

покрывалом укрытая

шелковым

жизнь, не ведающая тоски мирской.

Длись, золотистость игры тая,

сон солнечный.

Там Елена твоя,

с вышиваньем,

за высокой стеной сидит,

юная,

и в душе твоей еще невнятная,

но - звучит струна, своим грозит

выживаньем.

Или лучше, чем явь,

краткосмертный

сон? - одно дыханье сулишь

чистое.

Облака только по небу и стремглавь,

доноси эхо ахеян лишь,

голос мерный.

Вечереющий день

еще будет,

не дождешься еще своих

родичей

сердцем, падающим что ни шаг, как тень.