Вера Полозкова - Непоэмание

Становишься громогласной и необузданной,
И мечешься так, что пот выступает бусиной
У кромки волос.
Останься еще. Побудь со мной.
И не отводи целительные глаза.

А не скосит крейза, не вылетят тормоза —
Поневоле придётся вырасти Ихтиандром.
Я реальность свою натягиваю скафандром
Каждый день, едва приоткрыв глаза.

Она русифицирована; к ней спичек дают и пойла.
Снизу слякоть кладут, наверх – листовую жесть.
В ней зима сейчас – как замедленное, тупое
Утро после больших торжеств.

И модель у меня простейшая: сумки, сырость,
Рынки, кошки, бомжи, метро; иногда – весна.
Мне дарили её с чужого плеча, на вырост,
И теперь вот она становится мне тесна.

Натирает до красноты; чертыхаясь, ранясь,
Уставая от курток, затхлости и соплей,
Страшно хочется бросить всё и найти реальность
Подобротнее, подороже и потеплей.

Чтоб надеть – а она второй облегает кожей.
Не растить к ней сантиметровый защитный слой.
Чтоб оттаять в ней, перестать быть угрюмой, злой,
И – поспеть, распрямиться, стать на себя похожей.

Посмуглеть, посмешливеть, быстро освоить помесь,
Европейского с местным; сделаться звонче, но…

Но ведь только в моей, задрипанной, есть окно,
За которым – бабах – Вселенная. Невесомость.

Только в этих – составе воздуха, тьме, углу
Я могу отыскать такой рычажок, оттенок,
Что реальность сползает, дрогнув, с дверей и стенок
И уходит винтом в отверстие на полу.

Моё солнце, и это тоже ведь не тупик, это новый круг.
Почву выбили из-под ног – так учись летать.
Журавля подстрелили, синичку выдернули из рук,
И саднит под ребром, и некому залатать.

Жизнь разъяли на кадры, каркас проржавленный
обнажив.
Рассинхрон, все помехами; сжаться, не восставать.
Пока финка жгла между рёбер, ещё был жив,
А теперь извлекли, и вынужден остывать.

Моё солнце, Бог не садист, не Его это гнев и гнёт,
Только – обжиг; мы все тут мечемся, мельтешим,
А Он смотрит и выжидает, сидит и мнёт
Переносицу указательным и большим;

Срок приходит, нас вынимают на Божий свет, обдувают
прах,
Обдают ледяным, как небытием; кричи
И брыкайся; мой мальчик, это нормальный страх.
Это ты остываешь после Его печи.

Это кажется, что ты слаб, что ты клоп, беспомощный
идиот,
Словно глупая камбала хлопаешь ртом во мгле.
Моё солнце, Москва гудит, караван идёт,
Происходит пятница на земле,

Эта долбаная неделя накрыла, смяла, да вот и схлынула
тяжело,
Полежи в мокрой гальке, тину отри со щёк.
Это кажется, что всё мёрзло и нежило,
Просто жизнь даже толком не началась ещё.

Это новый какой-то уровень, левел, раунд; белым-бело.
Эй, а делать-то что? Слова собирать из льдин?
Мы истошно живые, слышишь, смотри в табло.
На нем циферки.
Пять.
Четыре.
Три.
Два.
Один.

Ну хочешь – постой, послушай да поглазей.
Бывает, заглянет в очи своих друзей —
И видит пустой разрушенный Колизей.
А думала, что жива.

Кругом обойди, дотронься – ну, вот же вся.
Тугая коса да вытертая джинса.
Хмелеет с винца да ловится на живца,
На кудри да кружева.

Два дня на плаву, два месяца – на мели,
Дерет из-под ног стихи, из сырой земли,
И если бы раны в ней говорить могли —
Кормила бы тридцать ртов.

Не иду, – говорит, – гряду; не люблю – трублю,
Оркестром скорблю вслед каждому кораблю,
С девиц по слезинке, с юношей – по рублю,
Матросик, руби швартов.

На, хочешь, бери – глазищи, как у борзой.
Сначала живёшь с ней – кажется, свергли в ад.
Но как-то проснёшься, нежностью в тыщу ватт
Застигнутый, как грозой.

Декабрь – и вдруг апрелем щекочет ворот,
Мол, дёрнешься – полосну.
С окраин свезли да вывернули на город
Просроченную весну.

Дремучая старость года – но пахнет Пасхой,
А вовсе не Рождеством.
Бесстыжий циклон. Прохожий глядит с опаской
И внутренним торжеством.

Ты делаешься спокойный, безмолвный, ветхий.
На то же сердцебиенье – предельно скуп.
Красотка идёт, и ветер рвёт дым салфеткой
С её приоткрытых губ.