Хорхе Андраде - Место происхождения

На высоте рукою напряженной
с зеленым ногтем на концах куста
не может удержать изнеможенно
бродячих туч, где влага так густа.

Мечтает чудище с душою нежной,
чтоб жизнь его окончилась костром
и синий дым стал вечностью безбрежной.

На быстром солнце как щиты с гербом,
где шпаги — с ржавчиною неизбежной,
ограда из агав хранит мой дом.

Глаза за нами следуют, блистая,
из-под бровей, как хищных два зверька,
и в них мерцает нежность золотая
под отблеском смертельного клинка.

Луна и зеркало — броня простая —
сраженья отражали, как река;
и о любви и храбрости сухая
и длинная нам говорит рука.

Друг вице-короля и капитан Кастильи,
индейцев защищал он шпагой боевой,
но в жизни, прожитой в колониальном стиле,

стал эшафот последнею главой,
и клетку целый день по площади носили
с его отрубленною головой.

Веселой обновой весенний миндаль
встречает причастье. Над крашеной лавкой
пищит воробей, рекламируя травку
и синюю даль.
Идет распродажа весеннего снега:
пушистыми хлопьями сыплется с неба
и застит глаза тополиная мгла.

А струи дождя — как тростник из стекла…
Ковры расстелились от дома до школы,
и лужа средь луга — зеркальный осколок,
откуда выносит степенную грусть
на розовых ластах задумчивый гусь.

Пусть ливень по листьям стучит на машинке,
итог подводя лепесткам и тычинкам,
но ночью на грядках горят светляки:
горят подожженные вишни и розы,
камней самоцветных летучая россыпь.

Деревья — как отблески факельных шествий.
И кто бы подумал, что так недалек
тот месяц, когда опечатают жестью
плоды этих буйств, консервируя впрок,
и роща, за яром рыжея по-лисьи,
печаль спеленает в паленые листья.

Время, когда сердце хотело б скакать разутым,
как у девочки, грудь вырастает у дерева,
а нас охватывает страсть писать наши вещи
ласточкиными перьями.

Эти лужи — будто бокалы с чистой водою,
ее взмах крыла или травинка морщинит,
и как синий прилив этот воздух стеклянный,
где лодочка насекомого медленно стынет.

Вода с удовольствием сандальями шлепает,
москиты просеивают молчанье природы,
и воробьи подбирают клювом жемчужину
хорошей погоды.

На зеленых своих костылях,
инвалид с сотворения мира,
странствует он в полях.

С пяти начиная,
Млечный Путь над ним протекает
и кувшинчик его наполняет.

Труженик, своими антеннами
в реках воздуха занят он
рыбной ловлею неизменною.

Нелюдим, зажигает он ночью
в травяном своем доме
пенья скромного огонечек.

Свернувшись живым листком до зари,
он музыку мира хранит,
записанную внутри.

Уснул под утро летний ливень,
прибив к земле листки редиса,
и разморенная капуста
лоснится, словно аббатиса.

В мое окно впорхнула птаха
и мне протенькала про это.
И, как всегда, не обманула
меня пернатая газета.

Твоя любовь что робкое прикосновенье
ребяческой щеки,

что кожа яблок
или с пасхальными орехами корзинка,

что трудные шаги
в той комнате, где умирала мать,

что дом в лесу,
верней — что бодрствующий плач в ночи.

Кролик, мой бедный брат, учитель мой и философ,
ты мне жизнью своей преподал урок смиренья:
ты в одиночестве ищешь золотую россыпь,
что тебе вечное вселенной круговращенье!

Мудрости маленький, скромный и тихий искатель,
листаешь, как книгу, влажно-сладкую капусту,
следишь за маневрами ласточек на параде,
как святой Симеон из зеленой кельи, без грусти.

Попроси бога дать тебе огород небесный,
огород с кристаллической капустой во славе,
фонтан сладкой воды для морды твоей прелестной,
и пусть над водою голубки полет свой правят.

В святости совершенной ты живешь рядом с нами;
коснется тебя святого Франциска вервие
в день твоей смерти. Длинными твоими ушами
детские души будут в небе играть, поверь мне!