Хорхе Андраде - Место происхождения

Пятидесятница — говорящие страницы,
душистый девичий венок,
клетка с распахнутой дверцей,
откуда выпархивают птицы-слова,
корзинка, на дне которой
притаилось яблоком спелое сердце —
на десерт чьей-то жизни.

Книга, творящая чудо пяти хлебов
перед изумленной толпой;
книга, способная пройти босиком
по волнующемуся морю;
бумажный кораблик,
груженный звездами и песней цикад,
который причалит к чьему-нибудь сердцу.

Книга-ласточка, которая оповестит
о моей весне книжные полки;
гнездо посреди цветущего луга —
скоро из него вылетят птенцы
и защебечут под куполом полдня;
открытое море,
по которому трепетный парус души
влечет корабль моего тела.

У этой книги мои глаза,
мой лоб напоминает очертанья ее морей.
Видите, маловеры?
Вот вам чудо святого Дионисия: [3] Святой Дионисий — христианский великомученик (I в. н. э.). Согласно преданию, будучи обезглавлен, шествовал, держа в руках отрубленную голову.
я держу ее в ладонях —
мою отрубленную голову.

Толкуя с журавлихой, щеглихой и голубкой,
Франсис, [4] Франсис Жамм (1868–1938) — французский поэт, воспевавший жизнь в единстве с природой. В середине 20-х годов латиноамериканские газеты опубликовали ложное сообщение о его смерти, и Каррера Андраде предпослал своему сборнику «Гирлянда молчания» (1926) стихи, посвященные памяти Жамма. «Спустя десять лет, — вспоминает он, — я познакомился с Жаммом в Париже и рассказал ему историю о его мнимой кончине…» наверно, нынче ты куришь в небе трубку,
которую, бывало, любили прятать дети,
когда ты отправлялся из дома на рассвете
за раками… И держит создатель удивленный
твое большое сердце, как боровик ядреный,
на ласковой ладони… Скажи, ты так же веришь,
что жизнь щедра, как в доме распахнутые двери?
…Недавно Амарилью я повстречал с кувшином.
Был взгляд ее печальным, но все таким же синим.
А это, слышишь, флейтой пастух балует ранний,
и жизнь — ты прав, дружище, — светлей воды в стакане.
А как у вас с дождями? Пожалуй, сам всевышний
следит, чтоб суховеем в раю не выжгло вишни.
Но, башмаки надевши, ты усмехнулся что-то…
Видать, на небе те же крестьянские заботы.
Хоть изредка пиши мне! Я так заждался вести.
Вон твой почтовый ящик — та птица в поднебесье.

Как состарился шкаф в отчем доме моем!
Покосился косяк. И скрипучие двери
древоточцем просверлены в каждом углу,
словно дробью стреляли в упор по фанере.
Недовольно ворчит он сквозь старческий сон
на детишек, в игре расшалившихся рядом.
Он не помнит, как пахнет варенье из груш
и как сам он по праздникам пах виноградом.
Нынче пусто на полках. И только когда
канарейка зайдется лирической трелью,
просыпается прошлое в нем, шевелясь
и вздыхая во мгле за облупленной дверью.
В этот час вспоминает он всем существом —
от резного карниза до нижней задвижки, —
как вникали за старым сосновым столом
мы с сестрой по слогам в содержание книжки.
И потом, цепенея под взглядом свечи,
он припомнит то утро, когда удивленно
улетела душа ее в это окно
на звезду, где влюбленную ищет влюбленный.

Чистое небо взявши в кавычки,
трубы на крышах ведут перекличку.
Тянут своими черными горлами
арию отчего крова над городом,
в сопровожденье ножа и шумовки,
пенья сверчка и шипенья духовки,
жалобы двери, взвизгнувшей жалко,
скрипа протертого кресла-качалки.

Черные жерла оцепенели:
держат небесную синь на прицеле.
Залпы клубятся над черепицей:
трубы беззвучно стреляют по птицам.
Трубы печные, в тучи взлетите!
Что вам земля, человечья обитель!
Души поэтов тоже как печи,
только поют они по-человечьи.
Видите —
слово сажей ложится
на белизну непочатой страницы.

Говорить как листья языком зеленым,
подражая птице, а не книжке квелой,
обучает ветер, старикан веселый,
прозванный в деревне доном Ветрогоном.

Он и впрямь, пожалуй, сумасбродит слишком:
бродит в мокрых травах на рассвете, словно
в луговине ищет колдовское слово,
в ельнике бормочет заклинанья шишкам.

Он и впрямь, пожалуй, поступает странно:
свищет у колодца и гремит по ведрам,
а потом читает проповеди ветлам,
заставляя листья распевать осанны.