Геннадий Жуков: Эпистолы: друзьям моим единственным

«Скажи, Гермес, ведь ты посланец неба,
Зачем ты покрываешь воровство?»
«Все люди, брат. Людское естество
Вина желает и желает хлеба».
«В твоей свирели музыка витает,
Ну что тебе желания людей?
Кто знает, что им нужно?»
«Прометей…
А что не нужно, даже он не знает…»

Сказал я: «Не понять твоей морали,
Позволь — перепишу все набело?»
А бог молчал. Нагой — как обокрали,
Тянул шнурок, аж челюсти свело:
Чинил свои крылатые сандалии
И хмурил олимпийское чело.

Конь багряный вошел. И смутилась душа…
Плавный слиток металла и томное око…
И смутилась душа. И душе одиноко.

Конь багряный вошел — и смутилась душа…
Столько меди певучей! И чудится — тронь,
И откликнется тело пугливое — конь!
Словно маленький колокол — конь!

…Что за дело мне в медной усмешке с жемчужным оскалом?
Что мне горн серебристый, заплавленный в горло?
Но тронь —
И смутится душа.
И наполнится певчим металлом.
И заноет задумчиво: «Конь…»

Я вложу удила в эти медные теплые губы,
И накину узду. И на спину литую взойду.
Встанет конь на дыбы. Серебристые звонкие трубы,
Словно раструб радара, окликнут над полем звезду.
Мне опустит звезда голубую холодную ленту.
И на тонком луче, оплетенный холодным лучом,
Раскачается колокол вместе с хмельным звонарем!
Раскачается колокол в небе с хмельным звонарем!

…Сколько круглых, пустых околесиц катал я по свету —
Прежде чем огласить эту степь колокольным конем!

И вот на смену нервному капрису
Снисходит гимн высоких звездных сфер,
И подступает небо к Танаису
Тремя рядами эллинских триер.

Струится дождь с освобожденных весел,
Когда над сонным градом их взметает
Жест кормчего! И блики на весле…
И с днищ морские звезды опадают
И дотлевают на сырой земле…

О, мне везет! И молод я, и весел!
Грядут в полнеба под бореем косо
Пленительные вина из Родоса —
Грядет в полнеба гулкая гульба!

О восхищенье — золотая эра!
Я воспою эпоху, где судьба…
Что ты несешь, небесная триера?

И голос был — как ворон из-под ветра:
«Семь певчих роз печальных для пресбевта,
И для поэта — мертвого раба».

Послушайте: цокает камень о кремень —
То бродит еще не прирученный конь.
Меж камнем и кремнем рождается время
Огня. Человек приручает огонь…
Но вот вам картина из позднего быта:
В степях Меотиды курганы встают,
Сто тысяч коней подымают копыта —
О, дважды сто тысяч копыт из гранита! —
Копыта на камни Урарту падут…

Здесь эхо в степи, словно в пагоде старой…
«Куда вы с земли киммерийской воспетой?»
«Мы в Лидию. Мы за лидийской монетой…»

«Куда ты, кочевник, дитя скотопаса?»
«Во Фригию! Я за тиарой Мидаса…»

И рухнули камни на камни предгорий.
И высекли искры. И высохло море…Но пламя гасила иная вода —
Летейские струи прозрачней прохлады,
Летейские струи темнее обиды.

И все. Лишь курганы в степях Меотиды.

И камень о кремень — последний удар.

Зажмите пасть коню! Пусть пеной изойдет,
Но замолчит! Ни выдоха, ни слова —
Все слушайте: лавина степь сечет,
Густеет зыбкий свет от хохота хмельного.

На меди ваших стрел — лишь бронзовый загар,
На бронзе скифских стрел — железные налеты.
Конь выступит в земле наволглые пустоты —
Мглу ваших тайников рассеет их пожар.

За то, что жаден слух до воинских похвал,
За то, что ваш язык не жаждал пониманья,
За кровожадный рык звериного сознанья,
За, алчность, за вражду — бог брата вам послал!

Дух предков ваших слаб. Он будет выть из дыр
Разграбленных могил в ничтожестве смиренном.
За то, что ваша речь не знала слова «мир» —
Вот что случилось ныне во вселенной.

…Словно бы еще помнится, да, — словно бы еще снится: гулкая чаша накрыла глазницы. Спичку зажгу — все легче, все лучше! — опознавательный факел заблудших…

Черное небо все глуше, все ниже. Агнец в подпалинах рыжих дрожит меж ладонью и сердцем, как дека дутара, то к сердцу саднящему, словно саднящая рана, прильнет исступленно, то дрогнет и ринется прочь. И кличет, и кличет надменную мглу: где моя мама? Кто моя мама? Ушла на закат отара. Ночь.