Александр Месропян - Без матерьяльной основы

наощупь найденный мотив,
как родинка под сарафаном,
неизлечим.
И так жестоко
поля острижены под тиф.

Когда разветвленностью стылых небес
твой лес обозначил начало зимы,
я понял ясно,
что этот лес
устроен так же, как мы,

что в переплетении черных ветвей
запуталась вдрызг
сновиденная синь,
что мы
не слияние темных кровей,
а — небо
в силках облетевших осин.

И снова подступали берега —
пологий левый
и высокий правый.
То в город билась темная строка,
то в горькие некошенные травы…

И снова
кропотливый снегопад,
работой черной не пренебрегая,
настойчиво,
который год подряд,
стирал различья между берегами.

Сквозь годы
меж словом и небом
бредешь,
не сыскавши угла.
А жизни
как будто и не было.
И будто бы
все же
была.
Рвала удила,
ревновала,
не веря влюбленным глазам,
к бесстрашию перед провалом,
к магнитным твоим словесам,
таким непохожим на правду
и все же
далеким от лжи.
Как будто готова оправа —
осталось лишь камень вложить
и камень отравой наполнить,
и перстень Изоре отдать…
Проститься.
И больше не вспомнить.
Заказа на Реквием ждать.
И друга найти в поколеньи,
чтоб старый сюжет повторить,
который в таком отдаленьи
от жизни,
что мог и не быть,
а мог…

Но родная словесность,
как ни был бы счастлив улов —
такая нелепая местность,
где сроду не сыщешь углов.

А жизнь между небом и словом
тем, может быть, и хороша,
что без материальной основы
здесь произрастает душа —
никчемное, в общем, растенье,
сорняк на случайной меже
меж словом и небом,
меж тенью
и светом,
ненужным уже.

За что нам
наш пожизненный пейзаж,
где птицы поднимаются над садом?
Пустого неба просит карандаш —
но птицы поднимаются над садом.

Уснем — и снится крон сквозной каркас
и тех же птиц все тот же взлет надсадный.
Умрем.
И души, покидая нас,
как стая птиц, поднимутся над садом.

Спокойны сумерки картины.
Спит мальчик в люльке на полу.

 …прозрачно,
 словно паутина,
 светились ангелы в углу…

И вечер тянется так длинно,
как ветер тянется к крылу.

 …тревожно,
 словно паутина,
 светились ангелы в углу…

На тыльной стороне судьбы,
вздуваясь кроною венозной,
взошли бетонные столбы,
пуская корни в грунт морозный.

Цвели бездомные цветы
смертельной купоросной синью
на тыльной стороне России
неподалеку от беды.

Мы напуганы страшными снами.
Чьи-то чада напуганы нами.
Но такою жестокою явью
нас никто до сих пор не пугал.

Говорят:
 «Собирайтесь, ребята.»
Говорят:
 «Оправданий не надо.
Нам плевать, что вы не виноваты.
Мы тут все, — говорят, — ни при чем.»

Плугом стеганы,
поля кругом лежат,
как рабочие фуфайки каторжан.
А на них,
как вши, —
грачи, грачи, грачи…
А над ними —
небо русское молчит.
Только воют одичало кобели
о хозяевах,
схороненных вдали.
То ли клавиша запала на басах…
То ль и вправду
нету Бога
в небесах…

На этой земле
мы искали любови и смерти.
На этой земле
мы теряли и смерть, и любовь.
И каждую ночь
составляли последние сметы
неправедной жизни,
с которой рифмуется кровь.

На этой земле
мы оставим земному земное.
Но все остальное
поверим своим ремеслом.

А если иссякнет — избави Господь! — остальное,
трава,
прорастая,
попробует нас на излом.

Ущербный месяц осветил,
смакуя колорит,
как средь России
крокодил
в канаве сточной спит.

А может это человек —
не разглядеть лица.

Ущербный свет.
Ущербный век.
Ущербные сердца.

Великой зарей коммунизма
глухой горизонт просиял!..

Но не отвечают на письма
минувшие наши друзья.
Минувшие наши любови
при свете великой зари
так рады цветам
на обоях.
Так рады, что…
черт подери…