Елена Сунцова - Голоса на воде

Невеликая пропажа,
рассуждая откровенно,
то, что не было неважно,
посмотри, послушай, Лена.

В воду канула иголка,
в воздухе узор из линий,
полотно сырого шёлка,
окунувшееся в ливень.

Я последнюю рубаху
из него себе сошью,
не оглядываясь, ахну,
помню, но не узнаю.

Пусто-пусто в чашечке.
Кот клубком на тряпочке.
Мы зимуем тихо,
не тревожим лихо.

Навестили крестницу,
постоим на лестнице.
Тянемся, дотянемся,
прянем, растеряемся.

Я пойду, счастливая,
поступь торопливая.
Лёд дорожки — бух, бух,
снег на ветке — пух, пух.

Ты в трамвае красном,
и тебе всё ясно —
буйная головушка,
дальняя сторонушка.

Уже бледнеют облака,
и пекарь встать спешит,
хлебов румяные бока
в угольях сторожить.

Дым из одной трубы, другой,
и время уходить,
следы зашаркивать ногой,
ладонь в снегу студить.

Ты остаёшься, весела,
а ты, весёлый муж,
за эту ночь спалил дотла
твердейшую из душ.

И путь теперь тебе один:
за мёдом, за вином,
и хмель полощется в груди,
колодце ледяном.

В сиянье Рождества войдёшь,
смотря в Её лицо,
свечу за здравие зажжёшь —
и выронишь кольцо.

В городе Кушва зима, твёрдых пластиковых мышат —
одинаковых, рыженьких, с грушей в лапках —
нумерует белёсая девочка-продавщица,
пишет графитным чертёжным карандашом
снизу, на основании: «18»,
«18», и «18», и «18».
Пронумеровав штук сто,
принимается ставить их на стеклянную этажерку:
одного за другим, удерживая за ушки,
ряд за рядом, следя, чтоб смотрели в одну сторону.
И вот куб стеклянный похож становится на пенёк,
увитый песочно-рыженькими опятами,
тем не менее, это мышата, а не опята;
городок, занесённый снегом по подоконник —
проросшее льдом окно оплыло в сугроб, —
а не март, где сосновые щепки медовые вдоль дороги,
равноденствие — воздух, ликующий над головами
нашими.
Как продавщица мышат, старательно и упрямо
каждому дню проставляю одну лишь цену:
равноденствие, равноденствие, равноденствие,
равноденствие.

Совсем неотличима от крыла,
внизу запруда встала,
толща снега
её — столбом — укутала до дна:
дном, глядя с неба, кажется поверхность
её. Снег, самолёт пока летят
в непротивоположных направленьях,
вода, смыкаясь с воздухом, твердеет
и обрастает инеем-пером:
вдохнула вместо воздуха лишь пух.

Мамина эсэмэска: «На улице сильный ветер».
Сильный ветер раскачивал между двумя домами,
как в гамаке, бумагу или пакетик,
от четвёртого этажа до девятого этажа,
приземистая старушка стояла у выцветшего куста,
вино полыхало, как щёки, в сужающемся бокале.
Не ненавидь — ему это не поможет,
левым плечом пожми, отгоняя беса,
вспомни, как охраняют, как окружают горы
тропу, на которой выходит за корнем корень
из твёрдой сухой земли, и тропа выводит.
Озеро распахнулось, бьются в лицо стрекозы,
божьи коровки ягодками брусники
падают с неба, которое тоже спасают горы.
Видно с балкона четвёртого этажа,
как наклоняются вправо деревья рощи,
в доме напротив — стемнело — обнявшись,
докуривает пара,
я возвращаюсь — действительно сильный ветер —
в комнату, полную света, дыханья книг,
быстро сажусь, пишу: «Да, спасибо, мама».

Когда-нибудь договорим —
наговоримся до прощенья,
до угасающего, — Рим
четвёртый — всё же возвращенья.

Мне больно, но не виновата,
не знаю, что ещё сказать,
кого ещё подушкой мятой,
забывшись, поутру прижать

к охладевающему — ровно
стучит постылое «прости» —
сердечку, яблочку, подробно,
сквозь пальцы, вслух произнести.

Видишь слово, оканчивающееся на «е»?
Сердце, кашне, налегке,
канапе, буриме, брекеке —
птицы в руке, в реке.

(Утром открыла форточку —
отчётливым голосом Беллы Ахатовны
Ахмадулиной: «Славься, славься!»
Оцепенела, вылезла посмотреть —
никого, только люди шумят да отцветшие
ветви глаза отводят.)

Молчание? Любование? Упоение?
Питие? Пение? Зрение? Удивление?
Неостановимые чтение и течение?
Некрупные, пёрые, серенькие, пегие.