Екатерине Симоновой
Вот буксиры плывут по реке ночной,
чёрной воде ночной.
Восемь жёлтых огней и зелёных два
помнишь и узнаёшь.
О буксиры, какая на вас тоска,
как толкаете вы её
от Ла Гардии прямо до Бруклин Хайтс,
вот вам ещё моя.
* * *
Скоро вернётся к тебе зима,
снова ослепну от
города, горя, любви, тьма
тронет за живот.
Кроме себя, он — ни я, ни ты.
Воют деревья, спят.
В холоде больше красоты.
Спи же, не мой до пят.
* * *
Приближаясь к лету,
спотыкаясь, долго,
высота ответа
вроде года в холке.
Нравится и вроде
не напоминает
то, что перебродит,
то, чему вина.
* * *
Воздух хмурый и грязный, грузный,
прихорашиваются ёлки
на продажу — пахучий комель
по соседству с рядком фиалок,
лопушистой цветной капустой,
украшением тротуара.
Лишь тревожно стволы чернеют,
бурый парк облетает птица
и река оседает в празелень,
снег не смилостивится выпасть.
* * *
Снег на грушевый листок,
белый топоток,
острый ёлочный замес,
город или лес,
через улицу иду,
просеку веду,
и берлога ли бела,
не увидела.
* * *
И по левой тоже щеке ударь,
и она принимает грех.
Любодействуй, лги, укради, предай.
Всех прости, помолись за всех.
По реке, как огромная рыба-кит,
баржа тенью ночной плывёт.
Ярко-белый огонь на носу горит.
Или тонет, наоборот.
* * *
А ему скажи ты бре…,
пятипалую в норе
протяни, не обращай
вни…, сожмёшься и леща.
Вот и тонет самолёт,
сам ему man overboard,
на ладони только снег,
кровь на белой глубине.
* * *
Лепестковый сон
на каракульче,
видела, зачем
помнила лицо,
и, исчезнув, то,
полое на вид,
дерево-цветок,
вроде не болит.
* * *
Сухое дерево разлук
под успокоившимся сердцем
не отзывается на стук,
как кукла сломанная в детстве,
проснись скорей, я тут как тут.
Вот дом, умноженный рекой,
одно из этих окон наше,
над крышей, как маяк, огонь,
звезда всё выше, всё бесстрашней,
всё различимее такой.
* * *
Темнота, куда глядишь,
пенью радуется лишь.
Звук коснётся и замрёт,
отвердеет, станет лёд,
по которому пойду
сквозь границы, на виду.
* * *
Выйдешь, осень разом
полыхнёт, и разум
явно сторонится
осени, двоится.
Подойду, согреюсь
напоследок, мне есть
что в огонь подбросить,
не в огонь, так оземь.
* * *
Тёмное утро, ливень стеной, спиной
к спинам приник, зевнул, перетёк в сабвей,
остановилась и зонт погасила, здесь,
на восемьдесят шестой и Лексингтон,
сепия, соус, уголь, сангина, бистр
чёрным по мелу расплывшихся облаков,
и жжёной умброй, терракотой, хромом
солнце, не видное за, и домой, домой.
* * *
Впервые — дух захватывает, позже привыкаешь,
огнями труб неумолчных за окнами мигаешь,
срываешься в пике ночной заснувшей было чайкой
и тычешься веслом в сырое дерево причала,
где чёрная смола реки, как шёлковая лента,
которую распутало и выгладило лето
своими хоть и южными, но ветреными днями,
лоснится, отражая звёзды бликами, тенями.
* * *
Похоже облако на яблоко,
на колокол, на стог похоже,
на трели-переклички зябликов,
на трещины на спелой коже.
Гляди, в повозке он качается,
дрожит, заваливаясь на бок,
и, опрокинувшись нечаянно,
сухим дождём поёт из трав.
* * *
Ветер дунет справа,
сердцу верить рано,
остановишь — много,
всё не ради Бога.
Свистнет, словно чайник,
взмолится: прощай
и держи ладони
свету наготове.
* * *
Воду внизу без запаха и песка
и берегов гранитную вертикаль,
на материк лестницу эстакад,
белый над головой частокол зеркал,
лайнер, дрожащий в очереди на взлёт,
видит остановившийся на мосту
тот, кто на этом острове ждёт, живёт,
воспоминаний раскачивая батут.
Свет эту реку делит напополам,
словно граница времени и любви,
рябь от него навсегда остаётся там,
как ни люби, как вынырнуть ни зови,
и остывает в облаке сентября,
в листьях платана и дыме родного дня,
рдеет, как разрушающееся — »я
помню» — от взгляда, даже не от огня.
* * *
Ты приснишься на роликовых коньках,
скажешь: не помни страх,
сам их наденешь, махнёшь: летим!
Полечу на твоих руках.
Прилетим в самый лёгкий, из тишины,
лишь тополя видны,
с крышей из первого снега дом,
белый над ней дым.
Буду сидеть на заборе и
видеть, как ты говоришь: смотри,
в синее озеро я нырнул,
озера я внутри.
Тут же подёрнется тонким льдом
озеро, кувырком,
кубарем ринусь под воду — там
фильма начала ждём.
Вымок и высох туда билет,
бежевый полный свет,
ты обнимаешь меня: люблю,
я не боюсь, нет.
* * *
Твой остров и твоя Москва,
моё такси и мой Манхэттен,
который раз которым днём
не прислониться, как укрыться,
как повернуться и спастись.
Твои слова, мои права
мне возвращённым силуэтом
овладевают, как огнём,
и нет ни времени забыться,
ни наслаждения уйти.
И, брошенный и неспокойный,
оправданный и смолкший за ночь,
вочеловечась ненадолго,
он вдоль разрушенной реки
идёт с утихшей слева болью,
земли касается не сам — он
в том шуме не расслышит толком,
кого лишился вопреки.
* * *
По горам, по долам
ходит шуба да кафтан.
По рукам, по ногам
ткутся пыль и пенька.
Август прян, лист медвян,
небосвод голубой.
Глянь в меня, глянь в меня,
омут выпей, ладонь.
ГавайиПорою берег молчалив, не шепотлив:
волною воздуха на берег шёл прилив,
потоки цвета мимо ночи опрокинув,
коснулся вытянутой облака руки.
В нём тёк шум пальм, сравнимый с шумом волн,
журчащим шелестом туман рассветный полон,
как полон птичьего клохтания обрыв,
вершину влажной отражающий горы.
* * *
Нежность, которая нас качнёт,
выронит нас на берег, —
книга, которая нас прочтёт,
верим мы ей, не верим.
Солнце упало за камень, там
смотрит вверх головою —
пусть прорастёт по её пятам,
всюду, как той травою.
* * *
Воздух имеет происхождение своё от зноя и холода.
Читать дальше