Елена Сунцова: Голоса на воде

с ледяной горы бултых
в прорубь или мелководье,
омут там, где смотришь ты,
как вдоль берега уходит,

серой радугой гремя,
окунаясь в спящий воздух,
лодка, выронив меня,
как зерно, в тугую воду.

На маленьком окне,
на полочке короткой,
невидимые — снег —
флаконы и коробки,

еловая труха
и мандарина шкурка,
орехов шелуха,
фруктовая кожурка —

за хвостик черновик
растаявший поймала
и, спрятавшись от книг,
листок перегибала:

лети, лети, во сне
дотронуться не дай, не
молчи, как после не
весёлого свиданья,

а прожитого дня,
которому на вычет веди,
веди меня,
раз ты его добыча.

Жёлтые деревья,
чёрные такси
(это не в России),
статуя Минервы.

Холодок по коже
каменной, дублёной.
Выдохнула: — Боже,
помнишь, я с продлёнки

топаю из школы,
«Книги», «Трикотаж».
Ноги на приколе.
Верю, что не дашь.

Боль заменяет остроту
переживания о боли,
что есть причина алкоголя.
Вот я приехала, иду

в несовпадающем с тобой,
перемежающемся эхом
пространстве, будучи помехой
моей любви, о Боже мой.

Гибнем, как выпавший в город снег,
дома живём ничком,
через неполные … тысяч лет
помнимся светлячком.

Тонем ладонями на восток,
гаснем, как шум сперва,
ждём, что воскреснут перед крестом
утренние слова.

В белом воздухе медовом,
на крыльце полупустом,
выйти к берегу готовы,
исчезают под мостом.

Здравствуй, горло расстояний.
Празднуй, музыка и дух
одного из двух сияний.
Поглоти одно из двух.

Люди со спины
выглядят счастливей,
ходят торопливей
голода блесны.

Двери отвори,
на пороге ангел,
маятником, гонгом
сердце изнутри.

Будем выводить
утром на прогулку,
мякишами булку
селезню давать.

Колодец, полный пустотой,
слезы, крупинкой ставшей соли,
не принял, не нарушил воли её, —
уже не быть водой.

Подумаешь об этом вскользь,
идя и стряхивая брызги
с листков, с тугих бутонов роз,
которых не раскрыл, опрыскав,

дождь, распахнувшийся не здесь,
и, радужный канатоходец,
танцует облачная взвесь —
в ней смотрит и молчит колодец.

Слева теплота
старого дивана,
справа теплота
старого кота.

И всего-то, да,
не проходит, рано,
с уха до хвоста,
нету, пустота.

Самолёт летит, качая
белым подбородком,
так носами на причале
вздрагивают лодки.

Над водою ледовитой,
над морскими львами,
над безлистым сталагмитом
в каменном кармане.

Всё летит, летит, красивый,
как хали-хало и
млечник бурый, древесинный,
груздь мавроголовый.

Прогулка, поиски впотьмах,
где цвёл и вспыхивал, доверю
тех листьев прах, и пух их серый,
летающих, потухший парк

тебе знакомо отдаю,
ты будешь шёпот, снова, помнишь,
такая радость, что покой лишь
остудит трапезу «люблю»,

полузакрыв глаза, иду
бульваром, голосу чужому
послушна, мне и хорошо, и
весны прощаю красоту.

Вернёшься в тёплую Москву,
под новую листву.
Я просто не переживу.
Я не переживу.

Автомобили, ночь, ладонь,
знакомая на вкус.
Ты будешь сетчатой водой,
в себя принявшей груз,

Москва, чей голос до земли
склоняет фонари…
Через неё переболи.
Даст Бог, перегори.

Вот и вернулся на место любви.
Лёг и уснул, как был,
на возвращение убив
пару минут ходьбы.

День отгорит, и тоска войдёт
в новую листву.
Тот, кто вернулся, переживёт.
Я — не переживу.

В темноте твою ладонь
вспомнила почти.
Там, где видится огонь,
сумрак на пути.

Будто маятника стук
ног шаги босых.
Так на тумбочку кладут,
расстегнув, часы.

Так с тобою говорит
и молчит Москва.
Слушай новый алфавит:
я, ж, и, в, а.

Освободившись от любви,
от темноты освободившись,
не уходи, не оглянувшись,
не останавливай руки,