Сергей Соколкин - Соколиная книга

С мыслью дикой и внешностью трупа
от себя не нашел и следа.
Лишь козлиную мерзость нащупав,
осознал вдруг – попал я куда.

Всяка нечисть набилась:
в повале
гады скользкие тыкались в бок.
Непотребные девки стонали,
пеной жаб обспускав между ног.

В предвкушении пёсьего князя,
как гнилушки светясь в темноте,
натирались из печени мазью
некрещеных умерших детей.

А сожрав лягушачьего кала
с порошком из костей мертвецов,
пучеглазые ветры пускали
в беззащитно-гнилое лицо.
И на том затянувшемся бале,
закрутив в беспредельный тупик,
черти пьяные в душу плевали,
на нательный мой крест наступив.

Кровью тварей погубленных —
милость
протекла, как заря, поутру.
На устах, что в блевоте дубились,
зачалось Слово чистое вдруг.

Помогите мне встать!
Над собою
получил я свободу уму.
Снова день.
Но какою ценою —
я уже не скажу никому.

– Бог ты мой, что за свара клубится
в поднебесной твоей, не пойму…
Святогор выходил из светлицы
в чисто поле —
в кишащую тьму.

Грозны тучи крыла распластали,
буйны ветры секут из-под ног,
и змеевы поганые стаи
наползли в перекрестья дорог.

– Или некому, братия, боле
за отеческу землюшку лечь?!
Шип змеиный и посвист соловий
заглушают родимую речь.

Эх, людишки – обмякли, ослабли,
поприжались, как блохи в шерсти, —
нет чтоб меч навострить или саблю,
им бы ноги скорей унести…

– Что я вижу – уж не с медовухи ль?
Свищут молоньи, тешится гром.
Три носатых, прозрачных старухи
тащат по полю кованый гроб.
– Что ж, приспело, наверное, время…
Размахнулся вдоль гиблых дорог,
порубил все змеиное племя,
огляделся вокруг.
Занемог.

Красно солнце приходит все реже,
сила буйная в теле гниет,
мать сырая земля уж не держит,
поотвыкла – тяжел для нее.

И во всю богатырскую удаль
меч вбил в землю.
Поклон положил…
– Эй, носатые, стойте покуда! —
в гроб вошел.
Да и дверь затворил.

То не тучи солнышко попрятали
И не ночь на землю навалилася
То на старый Святогоров православный меч
Воронье поганое слетелося

А стоит тот меч во чистом полюшке
Тыщу с гаком лет да еще семьдесят
И зовет к себе он русских молодцев
Чтобы подняли его за дело правое

Только кто к нему потянется дотронется
И захочет его взять из земли-матери
Небывалой русской силой преполняется
И родимый для нее тяжел становится

Расступается тут сразу земля-матушка
На четыре святорусских да на четверти
И уходит в землю добрый молодец
Поминая тихим словом свою силушку

Но идут к мечу и пешие и конные
Крест кладут на все четыре стороны
И хватаются за рукоять злаченую
Воронье с отчизны милой чтоб повыгнати

Продираясь сквозь черные боры,
тьму народов и тысячу лет,
я себя ощутил Святогором.
Святогор – мой отец и мой дед.

В генах Русь у меня. Под удары
сотни раз я подставлю свой лоб.
Вон мой меч!
Эй, собаки-хазары!
И трещит на мне собственный гроб.

Великий крест перерожденья судеб
висит над миром.
Но не имут страх.
И человек,
что Богу лишь подсуден,
простерся перед кесарем во прах.

И скрылся Сущий.
И настало адом
все то, чем обращался божий мир.
И возроптало человечье стадо.
И втоптан в землю
рухнувший кумир.

И веры нет.
Лишь полная свобода —
у бездны развернувшейся – на дне.
Лишь в теле
ожидаемого Бога
гвоздищи
вопиют до скорых дней.

Нет ничего.
Лишь память крестной муки
щекочет ноздри и стоит в глазах.
Лишь страждущей толпы животный страх.
И снова
к небу поднятые руки…

Лишь с Востока как будто над плахой
черны молньи на Запад сверкнут
Он восстанет из русского праха
буйны силы из уст изойдут

И от края небес и до края
с четырех застоялых ветров
сквозь Него переметною стаей
мертвецы поползут из гробов

Завопят как голодные дети
и хоть будут стоять над душой
в узел свяжет Он северный ветер
бросит оземь и топнет ногой