Игорь Губерман - Гарики на все времена (Том 1)

Вполне по справедливости сейчас
мы трудимся, воруем и живем:
режим паразитирует на нас,
а мы — паразитируем на нем.

Воспринимая мир как данность,
взгляни на звезды, не спеша:
тягчайший грех — неблагодарность
за то, что воздухом дышал.

Мы все — опасные уроды,
мы все достойны отвращения,
но в равнодушии природы
есть величавость всепрощения.

В горячем споре грудь на грудь,
уже не видя ничего,
войдя в азарт, не позабудь
на ужин выйти из него.

Мы из любых конфигураций
умеем голос подавать,
мы можем стоя пресмыкаться
и на коленях бунтовать.

В любви, трудах, игре и спорте,
искусстве, пьянстве и науке
будь счастлив, если второсортен:
у первосортных горше муки.

Война ли, голод — пьет богема,
убийства, грязь — богема пьет,
но есть холсты, но есть поэмы,
но чьи-то песни мир поет.

Мы часто ходим по воде,
хотя того не замечаем,
висим над бездной в пустоте
и на огне сидим за чаем.

Безумство чудаков — их миллион,
толкующих устройство мироздания, —
вливается в витающий бульон,
питательный для вирусов познания.

Зря нас душит горечь или смех,
если учат власть интеллигенты:
в сексе понимают больше всех
евнухи, скопцы и импотенты.

Не ограничивайся зрением,
пусть обоняние не чахнет:
что привлекательно цветением,
порой кошмарно гнилью пахнет.

На трупах и могилах вдруг возник
шумливый рай пивных и кабаков,
и лишь «за что боролись?» хилый крик
стихает у последних стариков.

Духа варево и крошево
нынче так полно эрзацев,
так измельчено и дешево,
что полезно для мерзавцев.

Я не борец и не герой,
но повторить готов над плахой:
во всех суставах свихнут строй,
где не пошлешь мерзавца на хуй

От наших войн и революций,
от сверхракет материковых
приятно мысленно вернуться
к огням костров средневековых.

Мы все — душевные калеки,
о чем с годами отпечалились,
но человека в человеке
найти, по счастью, не отчаялись.

Какое ни стоит на свете время
под флагами крестов, полос и звезд,
поэты — удивительное племя —
суют ему репейники под хвост.

Свистят ветра, свивая вьюгу,
на звездах — вечность и покой,
а мы елозим друг по другу,
томясь надеждой и тоской.

Когда вокруг пируют хищники,
друг другом чавкая со смаком,
любезны мне клыками нищие,
кому чужой кусок не лаком.

Одно за другим поколения
приемлют заряд одичания
в лучащемся поле растления,
предательства, лжи и молчания.

Стреляя, маршируя или строясь,
мы злобой отравляем нашу кровь;
терпимость, милосердие и совесть —
откуда возникают вновь и вновь?

На всем человеческом улее
лежит сумасшествия бремя,
изменчив лишь бред, а безумие
скользит сквозь пространство и время.

Неизбежность нашей смерти
чрезвычайно тесно связана
с тем, что жить на белом свете
людям противопоказано.

Просветы есть в любом страдании,
цепь неудач врачует случай,
но нет надежды в увядании
с его жестокостью ползучей.

С утра за письменным столом
гляжу на белые листочки;
а вот и вечер за окном;
ни дня, ни строчки.

Когда 6 остался я в чистилище,
трудясь на ниве просвещения,
охотно я б открыл училище
для душ, не знавших совращения.

У страха много этажей,
повадок, обликов и стилей,
страх тем острее, чем свежей,
и тем глубинней, чем остылей.

Наплевать на фортуны превратность,
есть у жизни своя справедливость,
хоть печальна ее однократность,
но прекрасна ее прихотливость.