Игорь Губерман - Гарики на все времена (Том 1)

Как любовь изменчива, однако!
В нас она качается, как маятник:
та же Песя травит Исаака,
та же Песя ставит ему памятник.

На всем лежит еврейский глаз,
у всех еврейские ужимки,
и с неба сыпятся на нас
шестиконечные снежинки.

Еврей у всех на виду,
еврей судьбы на краю
упрямо дудит в дуду
обрезанную свою.

Я еврея в себе убивал,
дух еврейства себе запретил,
а когда сокрушил наповал,
то евреем себя ощутил.

Когда народы, распри позабыв,
в единую семью соединятся,
немедля обнаружится мотив
сугубого вреда одной из наций.

Он был не глуп, дурак Наум,
но был устроен так,
что все пришедшее на ум
он говорил, мудак.

Если к Богу допустят еврея,
что он скажет, вошедши с приветом?
— Да, я жил в интересное время,
но совсем не просил я об этом.

Евреи слиняли за долей счастливой,
а в русских пространствах глухих
укрылись бурьяном, оделись крапивой
могилы родителей их.

Гвоздика, ландыш и жасмин,
левкой, сирень и анемоны —
всем этим пах Вениамин,
который пил одеколоны.

Не спится горячей Нехаме;
под матери храп непробудный
Нехама мечтает о Хайме,
который нахальный, но чудный.

Всюду было сумрачно и смутно;
чувством безопасности влеком,
Фима себя чувствовал уютно
только у жены под каблуком.

В кругу семейства своего
жила прекрасно с мужем Дина,
тая от всех, кроме него,
что вышла замуж за кретина.

Известно всем, что бедный Фима
умом не блещет. Но и тот
умнее бедного Рувима,
который полный идиот.

Нервы если в ком напряжены,
сердцу не поможет и броня;
Хайма изводили три жены;
Хайм о каждой плакал, хороня.

Еврейство — очень странный организм,
питающийся духом ядовитым,
еврею даже антисемитизм
нужнее, чем еврей — антисемитам.

Евреям придется жестоко платить
за то, что посмели когда-то
дух русского бунта собой воплотить
размашистей старшего брата.

В годы, обагренные закатом,
неопровержимее всего
делает еврея виноватым
факт существования его.

За стойкость в безумной судьбе,
за смех, за азарт, за движение —
еврей вызывает к себе
лютое уважение.

Не золото растить, сажая медь,
не выдумки выщелкивать с пера,
а в гибельном пространстве уцелеть —
извечная еврейская игра.

Сквозь королей и фараонов,
вождей, султанов и царей,
оплакав смерти миллионов,
идет со скрипочкой еврей.

Скорей готов ко встрече с вечностью
чем к трезвой жизни деловой,
я обеспечен лишь беспечностью,
зато в избытке и с лихвой.
Из нитей солнечного света,
азартом творчества томим,
я тку манжеты для жилета
духовным правнукам своим.

Я свой век почти уже прошел
и о многом знаю непревратно:
правда — это очень хорошо,
но неправда — лучше многократно.

Бежал беды, знавал успех,
любил, гулял, служил,
и умираешь, не успев
почувствовать, что жил.

Я ощущаю это кожей,
умом, душой воспламененной:
любовь и смерть меня тревожат
своею связью потаенной.

Дух оптимизма заразителен
под самым гибельным давлением,
а дух уныния — губителен,
калеча душу оскоплением.

Приходит час, выходит срок,
и только смотришь — ну и ну:
то в эти игры не игрок,
то в те, то вовсе ни в одну.

И здесь, и там возни до черта,
и здесь, и там о годах стон,
зато в отличие от спорта
любви не нужен стадион.

Нет, человек принадлежит
не государству и не службе,
а только тем, с кем он лежит
и рюмкой делится по дружбе