Игорь Губерман - Гарики на все времена (Том 1)

Себя раздумьем я не мучаю
и воле свыше не перечу:
когда идешь навстречу случаю,
судьба сама идет навстречу.

Веками власть по душам шарит,
но всем стараньям вопреки
дух человека — ртутный шарик,
неуловимый для руки.

А со мною ни с того ни с сего
вдруг такое начинает твориться,
словно в книгу бытия моего
кем-то всунута чужая страница.

Умами книжными и пыльными
скрипят мыслители над нами,
а нам то цепи служат крыльями,
то крылья вяжутся цепями.

Сколь гибко наше существо
к занятий резкой перемене:
солист поет про божество,
а в животе кишат пельмени.

Развитию грядущих поколений
положена жестокая граница,
и если возникает новый гений,
то рядом слабоумие родится.

Всегда любой философ и сапожник
за творчеством коллег его следит,
и чем пугливей в личности художник,
тем дерзостней судья и эрудит.

Жрецам и сторожам увялых истин,
протухших от побегов до корней,
особенно бывает ненавистен
наивный любознательный еврей.

Нутро земли едят заводы,
поя отравой кровь реки,
ложатся на глаза природы
аэродромов пятаки.

Бутылка — непристойно хороша,
сулит потоки дерзостных суждений,
и ей навстречу светится душа,
любительница плотских услаждений.

Когда грядут года лихие,
в нас дикий предок воскресает,
и первобытная стихия
непрочный разум сотрясает.

Всего слабей усваивают люди,
взаимным обучаясь отношениям,
что слишком залезать в чужие судьбы
возможно лишь по личным приглашениям.

Блажен, кто вовремя заметил
ту тень тревог и опасений,
которой дышит сонный ветер
в канун великих потрясений.

Еще я много напишу
и многое скажу,
пока плывет прозрачный шум
под светлый абажур.

В огонь любых на свете бедствий
из окон, щелей и дверей,
из всех немыслимых отверстий
обильно сыплется еврей.

Сижу, прохладный и пустой,
курю обильно,
а в голове как под тахтой —
темно и пыльно.

Не делай сказку былью, вожделея,
не жалуйся, когда не удалось:
несбывшееся ярче и светлее
того, что получилось и сбылось.

Мы все виновны без вины,
что так давно и плодовито
опасный бред, что все равны,
внедрился в разум ядовито.

Стихии цель свою не знают
и дел не ведают своих,
всегда и страшно погибают
те, кто развязывает их.

Чтобы легче было жить и сохраняться,
учат нас учителя словами свойскими
пресмыкание рассматривать как танцы
со своими эстетическими свойствами.

Я в поездах души надлом
лечу с привычным постоянством:
лоб охлаждается стеклом,
а боль — мелькающим пространством.

Отец мой молча умер без меня —
уставши, я уснул темно и пьяно;
нет, я ни в чем себя не обвинял,
я просто это помню постоянно.

По мере разрастания корней,
питающих твердеющие души,
мы делаемся глубже и сильней,
но пасмурней, умеренней и суше.

К познанию не склонный никогда,
искал себе иные я занятия,
и тайна зарождения плода
волнует меня менее зачатия.

Покуда есть вино и хлеб
и дети льнут к отцу,
неблагодарен и нелеп
любой упрек Творцу.

Живи игрой, в игру играя,
сменяй игру другой игрой,
бывает молодость вторая,
но нету зрелости второй.

Познание плодит свои плоды,
повсюду, где случится и придется,
вытаптывая всякие следы,
оставшиеся от первопроходца.

Я был не худшим и не лучшим
из тех, кто жизнью награжден:
то эгоизмом больно мучим,
то альтруизмом изможден.

Душа предчувствием томима,
а дни несут одно и то же,
и жизнь моя проходит мимо,
как мимо нищего — прохожий.