Игорь Губерман - Гарики на все времена (Том 2)

Россия полностью в порядке,
и ждать не надо новостей,
пока вверху — не хрипы схватки,
а хруст поделенных костей.

Барды, трубадуры, менестрели —
все, в ком были дерзость и мотив, —
дивные выделывали трели,
чтобы соблазнить, не заплатив.

Об ущербе, об уроне, об утрате,
об истории, где зря он так охаян,
о единственно родном на свете брате
горько плачется обычно каждый Каин.

Когда мы полыхаем, воспалясь,
и катимся, ликуя, по отвесной,
душевная пленительная связь
немедленно становится телесной.

Душа полна укромными углами,
в которых не редеет серный чад,
в них черти машут белыми крылами
и ангелы копытами стучат.

Лишь гость я на российском пировании,
но мучаюсь от горестной досады:
империя прогнила в основании,
а чинятся и красятся — фасады.

Дух упрямства, дух сопротивления —
с возрастом полезны для упорства:
старость — это время одоления
вязкого душевного покорства.

Стихи с поры недавней, вот ведь жалость,
ушли куда-то, сгинули под лёд,
и странно мне, что музыка осталась,
но слов уже на танцы не зовёт.

Душевной доблести тут нет,
но не стыжусь я вслух признаться,
что я люблю не звон монет,
а тонкий шорох ассигнаций.

Бывает очень странно иногда,
как будто умирал и снова ожил:
какие-то в минувшем есть года,
которые не помню, как я прожил.

И гнетёт нас, помимо всего —
бытия после смерти неясность;
очень тяжко — не ждать ничего,
легче ждать, понимая напрасность.

Покой наш даже гений не нарушит
высокой и зазывной мельтешнёй,
поскольку наши старческие души
уже не воспаляются хуйнёй.

Пора мне, ветхому еврею,
жить, будто я уже отсутствую;
не в том беда, что я старею,
а в том, как остро это чувствую.

Пустого случайного слова
порою хватает сполна,
чтоб на душу мне из былого
плеснула шальная волна.

Зябну я в нашем рае земном,
слыша вздор пожилых пустомель;
мы — сосуды с отменным вином,
из которого выдохся хмель.

У зла с добром — родство и сходство:
хотели блага все злодеи,
добро всегда плодило скотство,
а зло — высокие идеи.

Бурлит в нас умственная каша —
намного глубже понимания,
и чем темнее память наша,
тем ярче в ней воспоминания.

Нынче грустный вид у Вани,
зря ходил он мыться в баньку,
потому что там по пьяни
оторвали Ваньке встаньку.

К моим добавлю упущениям,
что не люблю любой нажим,
и верю личным ощущениям
гораздо больше, чем чужим.

Давно живя, люблю поныне я
зигзаги, петли и штрихи,
и зря скребётся грех уныния,
пока покруче есть грехи.

Судьба нас искушает на повторах:
житейский наблюдая карнавал,
я вижу ситуации, в которых
не раз уже по дурости бывал.

Где б ни случился я под вечер,
я глазом сыскивал бокал,
который мне о скорой встрече
прозрачным боком намекал.

Дышу. Курю. Гоню волну.
Люблю душевное томление.
Господь не ставит мне в вину
благочестивое глумление.

Есть радости у дряхлых старичков,
и счастливы бывают старички:
сыскался вдруг футляр из-под очков,
а к вечеру на лбу нашлись очки.

Книга жизни — первый том,
он уже написан весь,
а про всё, что ждёт потом,
сочиню, Бог даст, не здесь.

Хотя на русской почве я возрос,
еврейской обволокся я духовностью:
вопросом отвечаю на вопрос
и пакостей от жизни жду с готовностью.

В азарте Божий мир постичь
до крайней точки и конца,
мы все несём такую дичь,
что плохо слышим смех Творца.

Хотя уже я сильно старый,
во мне талант ещё сочится:
с утра пишу я мемуары
про то, что днём со мной случится.