Игорь Губерман - Гарики на все времена (Том 2)

Витая мыслями на звёздах,
высоколобые умы
ничуть не реже портят воздух,
чем низко мыслящие мы.

Услыша стариковское брюзжание,
я думаю с печалью всякий раз:
оставив только хрип и дребезжание —
куда уходит музыка из нас?

Ни лжи не люблю я, ни фальши
и вспышки иллюзий гашу,
но уши мои, как и раньше,
охотно приемлют лапшу.

Сюда придёт под памятник толпа
сметливых почитателей проворных;
к нему не зарастёт народная тропа,
пока неподалёку нет уборных.

Забавно мне, что всякое деяние,
несущее то зло, то благодать,
имеет в этой жизни воздаяние,
которое нельзя предугадать.

Мой бедный разум не могуч,
а мысли — пепел и опилки,
и взора мысленного луч
ползёт не далее бутылки.

Пока мы напрочь не угасли,
пока с утра щетину бреем,
душе полезно верить басне,
что мы нисколько не стареем.

При хорошей душевной погоде
в мире всё справедливо вполне:
я — люблю отдыхать на природе,
а она — отдохнула на мне.

Сокрытое, но ярое кипение —
пожизненный, похоже, мой удел;
я даже одногорбое терпение
в себе не воспитал. Хотя хотел.

Оставя плоть в мешке замшелом,
душа летит за облака,
где Азвоздам с Барухашемом
играют с Буддой в дурака.

Хотя не атеист я с неких лет,
однако и не склонен уповать:
я верую не в то, что Бога нет,
но в то, что на меня Ему плевать.

Я в четыре коротких строки
научился укладывать внятно
всё, что мне по уму и с руки
было в жизни текущей понятно.
И поэтому не было нужно мне
добавлявшее чувственный вес
тонкорунное нежное кружево
набегающих лишних словес.

Со старыми приятелями сидя,
поймал себя вчера на ощущении,
что славно бы — остаться в том же виде
при следующем перевоплощении.

Я всё время шлю, Творец, Тебе приветы
смело ставь на них забвения печать:
мне вопросы интересней, чем ответы,
и Ты вовсе не обязан отвечать.

Нам неизвестна эта дата,
но это место — вне сомнения:
земля и небо тут когда-то
соприкоснулись на мгновение.

Любить родню — докука
для всех, кому знакома
божественная скука
родительского дома.

Я в разных видах пил нектар
существования на свете;
когда я стал угрюм и стар,
меня питают соки эти.

Везде — пророки и предтечи,
но дух наш — цел и невредим,
под их трагические речи
мы пьём, гуляем и едим.

Я мысли чужие — ценю и люблю,
но звука держусь одного:
я собственный внутренний голос ловлю
и слушаюсь — только его.

Я старюсь и дряхлею, но — живу;
сменилась болтовня скупыми жестами,
и дивные бывают рандеву
с нечаянно попавшимися текстами.

Слегка бутыль над рюмкой наклоня,
я думал, наблюдая струйку влаги:
те, с кем не дообщался, ждут меня,
но пьют ли они водку там, бедняги?

Когда теряешь в ходе пьянства
ориентацию и речь,
к себе привлечь любовь пространства
гораздо легче, если лечь.

Не стоит огорчаться, уходя:
конечно, жить на свете — хорошо,
но может быть, немного погодя
я радоваться буду, что ушёл?

Мне заново загадочны всегда
российской тёмной власти пируэты:
российские глухие холода —
не связаны с погодами планеты.

Я, по счастью, выучен эстрадой
и среди читателей присутствием:
душу надо прятать за бравадой,
чтобы не замызгали сочувствием.

Не добрый, но, конечно, и не злой,
судьбы своей посильный совершитель,
хотя уже изрядно пожилой,
но всё-таки ещё не долгожитель.

Под вечер чувствуя отвагу,
забыв про выпивку и секс,
поэт насилует бумагу,
чтобы зачать нетленный текст.

Какими быть должны стихи и проза —
диктуется читательской корзинкой:
всем хочется высокого серьёза,
чуть пафоса и мёда со слезинкой.