Сергей Юрасов - Василий Теркин после войны

«В 1943 году мне казалось, — пишет Твардовский, — что в соответствии с первоначальным замыслом история моего героя завершается и я поставил было точку». Это почувствовали читатели и стали забрасывать поэта письмами. Твардовский тут же приводит отрывки из таких писем:

«Очень огорчены вашим заключительным словом, после чего не трудно догадаться, что ваша поэма закончена, а война продолжается. Просим вас продолжать поэму, ибо Тёркин будет продолжать войну до победного конца.

«Уважаемый Александр (не знаю, как по отчеству), — писал боец Иван Андреев, — если вам потребуется материал, могу сделать услугу. Год на передовой линии фронта и семь боев кое-чему научили и кое-что дали мне».

«Я слышал на фронте рассказ бойца о Васе Тёркине, который в вашей поэме не читал, — сообщил П. В. Зорин из Вышнего Волочка, — может быть, он вас интересует?»

«Почему нашего «Василия Тёркина» ранило? — спрашивали меня в коллективном письме, — как он попал в госпиталь? Ведь он так удачно сшиб фашистский самолет и ранен не был. Что он — простудился и с насморком попал в госпиталь? — Так наш Тёркин не таковский парень. Так нехорошо. Не пишите так про Тёркина. Тёркин должен быть всегда с нами на передовой, веселым, находчивым, смелым и решительным малым…»

«Много таких писем, где читательское участие в судьбе героя книги перерастает в причастность к самому делу написания этой книги», — говорит Твардовский.

Еще в декабре 1944 года московский журнал «Знамя» поместил обзор писем фронтовиков, посвященных поэме «Василий Тёркин». Большинство читателей полюбило Тёркина вовсе не за его балагурство: за внешностью шутника и за шутливым тоном фронтовики верно почувствовали серьезность и правдивость поэмы. Среди почитателей «Василия Тёркина» нужно выделить группу участников первых недель войны, переживших тяжелое отступление. Один из них, сержант Коньков, писал, что, читая поэму, у него исчезает представление о поэте и ему кажется «уж не был ли автор сам одним из Тёркиных?» Особенно сильное впечатление произвел на Конькова рассказ о том, как брел Василий Тёркин из окружения:

Именно так, рассказывает Коньков, пришлось и ему пробираться из окружения. 260 километров он шел 72 дня, иной раз приходилось ползти по два-три километра. «Случалось, на мгновение, приходила мысль: бросить всё, что идти некуда, нет России». Немцы сбрасывали листовки, призывая «бродяг» прекратить розыски своих. Как и Тёркин, Коньков порой не знал, «где Россия, по какой рубеж своя». Но, как и Тёркину, ему удалось справиться со своим отчаянием и в конце концов добраться до своих. Случайно прочтя после возвращения отрывок поэмы, Коньков вспомнил все свои переживания первых недель войны, и ему захотелось достать всю поэму. В конце письма Коньков к своей фамилии прибавил: «Один из Тёркиных».

Другой корреспондент с фронта рассказал, что многие бойцы знают наизусть отрывки из «Тёркина» и в часы фронтового затишья часто можно услышать стихи «О шинели» или рассуждения о «сабантуях». В упомянутой выше статье Твардовского поэт дает следующее истолкование этому слову, как его употребляли фронтовики: «сабантуй» от сабан — плуг, туй — праздник (по-тюркски). Как это часто бывает с полюбившимся словечком, «сабантуй» имел много значений: «и ложное намерение и действительную угрозу со стороны противника, и нашу готовность устроить ему угощение». Фронтовики говорили: «Немец угостил нас», «Веселую закуску преподнес», и т. п.

Помимо писем литературный резонанс «Тёркина» сказался в распространении на фронте подражаний поэме в виде писем «Васе Тёркину», и в самостоятельно разработанных эпизодах вроде «Трофеи Тёркина». Один боец даже задумал поэму о брате Васи Тёркина и обратился к Твардовскому с просьбой, чтобы он в своей поэме где-нибудь упомянул о том, что «у Васи есть брат, хотя бы двоюродный».

Когда в начале третьей части продолжение поэмы вдруг оборвалось, ефрейтор Зуев послал Твардовскому письмо в стихах, запрашивая — где Тёркин?