Константа Галчинский: Ниобея

Уже над воротами фонарь был желт и светел.
И скрипнул граб во мраке. Хорал заладил ветер,

семь уцелевших листьев сорвал и бросил в осень,
дворцовой дверью хлопнул, затем рванулся вкось он —

разбил рельеф, метнувшись на тимпан фронтона,
и гулко билось эхо в трубу, в гербы, в знамена.

И морем Средиземным осень подступала.
На барельефах солнце нет-нет и проступало

и высекало искры в ларцах и табакерках,
в гонимых ветром листьях — осенних фейерверках;

те листья дальше, дальше гнал ветер оголтелый.
А ночью холодало. И птицы улетели.

И только там, где ныне столько глаз совиных,
где пел в июньском жасмине хор скрипок соловьиных,

остался блеск, даже ночью, как золотая строчка:
«Я, соловей, певал тут!» — и золото листочка.

А в спальне неборовской, где замки тугие,
в простенках гобелены висели дорогие,

и на одном был остров цвета мокрой мяты
и сильный ветер, судя по зелени примятой,

и видно было, если светильник приближался,
что в глуби гобеленной кабан за ловчим гнался,

как будто на офортах со сценами погони
к поэме поэта Шекспира «Венера и Адонис».

Я долго в Неборове бродил по анфиладам —
Бежал от Ниобеи, оказывался рядом,

кружил и возвращался по проходам низким.
От лампы в Ниобею отлетали искры —

Бетховеновой елки блестки-волоконца,
Шопен их вдохновенный переиначил в солнце.

Дул ветер в гобелене. То выл. То тихнул быстро,
то на басы бросался, то — по всему регистру,

и лес назад отбрасывал, и брал верха легко он
(и гобелен приплясывал в простенке, будто клоун).

Вихрь, заморочив ловчего, играл в ноздрях кабаньих,
вел пурпурную осень, как Вакх свою компанию

сатиров и Шопенов на триумф индийский —
что у министра Гёте в «Элегиях римских»,

где описанье амфор — скрипок низких глуше;
выше — только свечки, Ахерон и души.

— Monsieur Шопен, вот это да
Как попали вы сюда?
— Я со звезд лечу во мгле.
Мне полегче на земле:

клавикорды, старый двор,
что-то вроде в до-мажор
(сущая безделица, милостивый государь),
старых нот старинный лад,
осень, листья вдаль летят.

— Но куда же вы? Как жаль.
Боже мой, в такую даль!
Ваша шляпа. — Merci bien.
— Bon soir, monsieur Шопен.

Месяц в глобус гляделся в библиотечном зальце,
по Средиземному морю водил серебряным пальцем,

вглядывался в Сицилию, Францию мигом обшаривал
и снова спешил в Византию, обследовав пол-полушария,

и резал свои монограммы в колоколах густозвонных,
в медных сердцах Гериона, Николы и Евтифрона,

которым звонить повелела певца Талиарха муза.
Потом бродил по карнизам, углам, зеркалам, аркебузам;

с себя, при помощи ветра, тучу стряхнувши рьяно,
кружил вокруг канделябров и старого фортепьяно,

зыбким потоком сияя, плыл по стене у пилона,
где на другом гобелене был свадебный пир Посейдона,

златом-серебром тканный, словно бы к рифме рифма,
и Меркурий подарки всем приносил с Олимпа.

Тут подошли созвездья, стукнули в окна, робея,
Дева, Стрелец, Возничий, Весы и Кассиопея,

звезды, милые звезды — столько вас поднебесных,
и от века известных, и еще не известных:

Андромеда и Лебедь, Венера, Сириус ясный.
И вдруг все звезды погасли. И месяц гоже погаснул.

И Мелюзина погасла. Дрогнула тьма голубея —
и тогда засветился во мраке лик Ниобеи,

сначала белым свеченьем, потом синевой серебрённой, —
И я узнал этот мрамор. И вскрикнул, словно ребенок,