Константа Галчинский: Ниобея

На каких ветрах? В какие зори?
В день какой? Грозовый? Бирюзовый?
Ты плыла в смарагдах Черноморья,
чтоб звездой упасть на брег Азова?

И пропасть. Но случай обнаружил
в камышах тебя, на дне, в придонских плавнях.
Ты скажи мне все. Скажи, как мужу,
без утайки о событьях давних.

Посреди двадцатого столетья
ночью я шепчу, ошеломленный:
— Чьи глаза гляделись в очи эти
в Бремене? А может, в Авиньоне?

Ниоба,
мрамор и мирра!
О Ниоба, Ниоба,
тебе Эсхилова еще звенела лира;
стих пляшущий
иль плач
тебе во славу,
трохей ли, ямб —
что выберешь себе по нраву?
Где сыскать мне просодий строфических?
В алкеевых строфах? в сафических?
Ниоба,
их столько, силлаб и строф,
сколько в море Эгейском твоем
островов.
Ниоба,
будь я рожден тобой,
спел бы тебе я:
два слова весенних — и гимн!
да какой!
— Ласточка! Ниобея!
И только всего-то: Касатка! Ниоба!
И в ноги — сирень.
Лучше бы Кохановский. Лучше Прокофьев.
Лучше б — Шопен.
И пусть, Ниоба. А мне твой голос —
приказ и проповедь.
И пусть не по рукам тяжелость,
а я попробую;
добавлю туч, чтоб рифма золотом
блестела глуше,
и сердцем — ух!
в глубь Ахерона —
как можно
ниже,
как можно
глубже,
здесь?
нет?
Ниоба!

Ветер в болотах поет.
Стынут пальцы.
То ли? это — лицо твое?
Молви! Сжалься!
Верно, ты им просто сестра —
ведь у каждой лик яснолобый!
Ох и мороз!
Ох и ветра!
Ниобея!
Ниоба!
Сквозь прах, и мох, и мрак, и сырь,
сквозь ночь и вороньи стаи —
а сверху небо, кривой упырь —
Ниоба,
ноги устали!
Путь опасен,
где б согреться?
Генрих, басни
«Лиришес интермеццо»:
слезно и пошло,
всхлип тоски.
Ахерон, течешь ли?
Что ж!
Теки.

Опять светлы окошки... А чьи в окошках тени?
Окошки и герани, мосток, ветвей плетенье,
старинный колодец с Нептуном, яблоня, ступени
а где оно?

Дул ландышевый ветер, колыша занавески.
Пел соловей. В подсвечник стекали капли воска.
В тяжелых косах ночи звенели звезд подвески —
а где оно?

Лазурным циферблатом часы светили с башни,
по небосводу тучка плыла неторопливо.
А после вышел месяц, окошки отворявший, —
а где оно?

Над вывеской цирюльни реял южный ветер,
пес в переулок вышел — нес в зубах фонарик,
летели в воду искры, смех, шепоты, букеты —
а где оно?

Обрученье в беседке. Яхонт. Яшма. Жемчуг.
«Баллады и романсы». Имя. Ветер в поле.
А месяц по секрету что-то шепчет, шепчет —
а где оно?

Что за но-о-очь!
шлях белеется,
что за но-о-очь!
шаг сбивается.
Где вы-ы, мои деточки?
сгинул путь!
из какой же вы пьете речечки
тину-муть?
В Париже-то вас искала я —
понапрасну.
С фонариком по каналам.
А он погаснул.
Ох и ночь!
Ох и сне-е-ег!
Ох, невмочь,
Мельпомена, мне!
Где ж вы-ы, где вы-ы, деточки,
где вы есть?
Кто вас, мои свечечки,
мог увесть?
Может, я вот на столечко
не дошла,
может, я бы в той щёлочке
вас нашла?
Как мне бы-ы-ыть?
Кому жалиться?
Обрати мен-я-я,
ночь, пожалуйста,
в камень стылый,
в глыбу голую,
чтоб ни цветика,
чтоб ни голоса,
только ве-е-етер в ярости,
крик ворон.
И столкни в реку горести,
в Ахерон.

Здесь лампа подвесная на скрипучей балке —
двурогая девица с хвостом, как у русалки,

зовут ее Мелюзиной, реже — водяницей,
под сводом над тенями она плывет плотицей

и светом повествует, как люди словесами.
Под этой самой лампой я сиживал часами,

глаз не сводя с Ниобы, Ниобы Неборовской.
Летели искры лампы по потолочным доскам,

и в сапогах промокших бродил ноябрь по лужам,
с листом кленовым в петлице,
с осколком солнца в сердце.