Юз Алешковский - Средь других имен

Император, в вашем замке цвета крови и брусники,
В ваших залах опустевших мир усопшему поют.
Слышите ль вы эти стоны? Слышите ль вы эти крики?
Император! Император! Этой ночью вас убьют!»

… … … … … … … … … … … … … … …

Я проснулся — спит Россия. Пусть она во сне увидит
Все концы свои, просторы… Лагеря и лагеря.
Всех детей своих невинных в смерти, скорби и в обиде,
Миллионы, миллионы — за убитого царя.

Я умер, и я вижу, мама
Пришла в наш лагерь, на кладбище,
И ходит, плачет: «Саша милый,
Где ты? Как мне тебя найти?..»
Как мне сказать ей — вот я самый,
Твой сын, которого ты ищешь.
Мою бескрестную могилу
Своей рукой перекрести.

Умершего в стационаре…
(Что безучастней, что грубее?)
Его проводят глум и злоба,
Бесчестя Божьего раба.
Но вот я слышу голос Вари:
«Мой брат, все принесла тебе я,
Свечу умершей, креп от гроба
И венчик, что сняла со лба».

Тень целованья, отсвет грусти —
Душе… А гроб такой-то номер,
Там кто-нибудь из санитаров
На вахту, матерясь, припрет.
Надзор не сразу всех пропустит.
Что для него, что кто-то помер?
Сначала тех повозок пару,
Хлеб… бочки… Все других черед.

Потом пойдут бригады мимо,
Косясь на мой дощатый ящик,
Его стараясь не заметить.
Развод окончен. Все прошли.
И никому не будет зримо,
Что Божья Матерь Всех Скорбящих
Сошла сюда, чтоб доски эти
Зарей небесной застелить.

Не вол и не орел, не лев
Меня стихам тем научили.
Я их нашел, как бы прозрев,
Без человеческих усилий.

И мне осталась навсегда
Непостижимой тайна эта.
Дрожи. Нарушит Бог когда
Косноязычие поэта,

Тогда стихи идут на лист,
Разя, как меч, кипя, как рана.
Так написал евангелист
Евангелье от Иоанна.

Я в комнату твою стучался. В твое окно.
Жена тебе сказала: «Милый, мне холодно.
Наверно, форточка открылась. Встань, затвори».
А это я прошел сквозь стену и был внутри.

Я здесь. Я тенью пальцев трогал вещей края,
Картины, книги, платье, обувь. Твою рояль.
Я тенью сердца плакал тише, чем дрожь в листве.
Жена сказала: «Янко, слышишь? Скорей дай свет!»

Ты встал. Потом провел рукою по волосам.
«Придет же в голову такое. Не знаю сам.
Поверишь, Оля»! —
«Что? Мне страшно». —
«Да нет, пустяк.
Я вдруг подумал, здесь Тришатов,
у нас в гостях!»

Город. Прожектор. Обугленный зной.
Душная полночь ат о много века.
Бредит под вздрагивающей пеленой
Поздних времен самозванная Мекка.

Страшное «завтра» столице суля,
Бродят они по извивам предчувствий
Пурпуром в пятизвездье Кремля,
Ужасом в потаенном искусстве.

И, перебегая по мысли огнем,
Вкрадываются в шелестящие слухи,
Множатся к вечеру, прячутся днем —
Хищны, как совы, и зорки, как духи:

— Слушай!
В испепеляющий год
С уст твоих сорваны будут печати.
В страшное время — в страшный народ
Выйдешь на беспощадном закате.

Но не ропщи, как слепец, на судьбу,
На ратоборство гигантов не сетуй.
Только Звездою Полынью в гробу
Души пробудятся нашей кометой!

Есть в медлительной душе русских
Жар, растапливающий любой лед:
Дно всех бездн испытать в спусках
И до звезд совершать взлет.

И дерзанью души вторит
Шквал триумфов и шквал вины, —
К мировому Устью истории
Схожий с бурей полет страны.

Пламень жгучий и ветр морозный,
Тягу — вглубь, дальше всех черт,
В сердце нес Иоанн Грозный,
И Ермак, и простой смерд.