Джон Китс - Поэмы

И дверь замкнула; в чистом, светлом, странном

Чертоге мирно, тихо... Но туда

Придет, увы, гостей разнузданных орда.

День возблистал и огласился сплетней.

О Ликий! О глупец! Чем незаметней

Дары судьбы заветные - тем краше;

К чему толпе глядеть на счастье наше?

Гурьба стекалась; каждый гость весьма

Дивился, не прикладывал ума

Отколь сей дом? Всяк ведал с детских лет:

На этой улице просветов нет

И негде строить. Чьим же был трудом

Высокий, царственный восставлен дом?

Когда и как? Гадал бесплодно всяк о том.

А некто был задумчив и суров

И медленно ступил под чудный кров.

Се Аполлоний. Вдруг смеется он

Как будто к тайне, множество препон

Чинившей для рассудка, найден ключ,

Разгадка брезжит, мглу пронзает луч.

И юного, перешагнув порог,

Узрел питомца. "Твой обычай строг,

О Ликий, - старец рек. - Придя незваным,

Тебя стесняю: вижусь черным враном,

Непрошеным губителем веселья

Младым друзьям; но не могу отсель я

Уйти - а ты прости". Залившись краской,

Учителя со всяческою лаской

Во внутренние двери Ликий ввел:

Заслуженный болезнен был укол.

Был трапезный несметно зал богат:

Повсюду блеск, сиянье, аромат

Близ каждой полированной панели

В курильнице сандал и мирра тлели;

Треножником священным возносима

Над пышными коврами, струйку дыма

Курильница подъемлет; пятьдесят

Курильниц - пятьдесят дымков летят

К высоким сводам; токи сих курений

Двоятся в зеркалах чредою повторений.

Столов двенадцать облых там на львиных

Вздымались лапах; там в сосудах винных

Играла влага; и теснились, тяжки,

Златые кубки, чары, блюда, чашки;

И яствами бы каждый стол возмог

Цереры трижды преисполнить рог.

И статуя средь каждого стола

Во славу божеству поставлена была.

При входе каждый гость вкушал прохладу

Набрякшей губки - добрую отраду:

Раб омывал гостям стопы и пясти,

А после - током благовонной масти

Влажнил власы; и юные пиряне

В порядке, установленном заране,

Рассаживались в трапезной, дивясь,

Откуда роскошь здесь подобная взялась.

И тихо льется музыка, и тих

Звук эллинских речей - певучесть их

И плавность уху явственны сполна,

Когда едва лишь хлынет ток вина.

Все новые вино струят амфоры;

Все громче струнный звон, и разговоры

Все громогласней. Роскошь, блеск, уют,

Убранства, брашна - проще предстают;

На Ламию глядят уж наравне

С прелестными рабынями - зане

Вино уже свое свершило дело,

И человечье с каждого слетело

Обличье... О теки, вино, теки

И мыслить понуждай рассудку вопреки!

И вскоре Вакх в лихой взошел зенит:

Пылают лица, в головах звенит.

Гирлянды вносят, в коих явлен всяк

Побег лесной, и всяк долинный злак;

Златые ими полнятся плетенки,

Что ивяным подобны - столь же тонки,

До гнутых ручек; их несут гостям,

Чтоб всяк себе чело возмог украсить сам.

Вот Ламия, вот Ликий, вот мудрец

Какой кому из них дадим венец?

Пристоен деве, не весьма счастливой,

Змеевник, что с плакучей свился ивой;

А юноше - из Вакховой лозы

Венок, дабы в преддверии грозы

Он забытье вкусил; но с кипарисом

Пускай сплетутся тернии на лысом

Ученом темени! Любое диво

От философии бежит пугливо!

Вот радугу в лазури зиждет Бог

Но семь волшебных красок в каталог

Внесли и волшебство сожгли дотла.

Философ свяжет ангелу крыла,

Определит размер чудес и вес,

Очистит от видений грот и лес,

Погубит радугу - все так же, как

Понудил кануть Ламию во мрак.

Сидевший рядом Ликий, горд и рад,

К невесте приковал надолго взгляд;

Но вот, опомнясь, кубок он берет

И спешно устремляет взор вперед,

Через пространный стол, дабы вознесть

Фиал вина во здравие и в честь

Наставнику седому. Но философ

Застыл недвижней каменных колоссов

И созерцал невесту не мигая,

И меркла, что ни миг, ее краса благая.

И Ликий нежно руку деве жмет.

Бледна рука и холодна как лед

И мраз протек у юноши по жилам;

Но стала вдруг рука сродни горнилам,

И в сердце Ликию ввергает угли...

"О Ламия! Да это не испуг ли?

Страшишься старца?" Но, не узнавая

Любимый голос, будто неживая,

Сидит она; и мнится, чьи-то чары

Наносят ей незримые удары:

Настойчивым призывам вопреки

Бессмысленно глядят ее зрачки.

"О Ламия!" - отчаяньем влеком он,

И громок вопль... И пиршественный гомон

Умолк; и музыки не внемлет слух;