Борис Ручьев - Стихотворения и поэмы

Забыл, видно, парень,
проснувшись с тоской,
что все мы живем
на земле городской,
что громом и славой
пропитан здесь воздух,
цеха и забои
в знаменах и звездах...
И песню, руками
пуская в полет,
по старой привычке
с надрывом ведет.

Мы слушали долго
и парню сказали:
— Довольно гармонику
мучить слезами!
Сыграй-ка, товарищ,
по совести, честно,
про наши участки,
бригады и дни,
для сердца — такую
чудесную песню,
которая стала бы
жизни сродни.
Чтоб каждый, кто нынче
по-нашему стойко,
горбом своим строит
Магнитострой,
от песни с улыбкою
вышел на стройку,
и город наш —
родиной сделал второй...

Товарищ спокойно
ответил тогда,
что песен таких
не сложили года.
И только гармошка
с тоскою молчала,
что сорвано
песни привычной начало.
Но молча лады
тяжело сберегать.
И песню товарищ
берет наугад.

И вдруг, будто с ветру,
с налета, с разгона,
от самой земли
закачала барак
великая песня
Буденновской конной,
то маршем, то плясом,
то дробью атак.
Она началася
чеканно, игриво,
но скоро торжественней,
строже, грозней
пошла по бараку
единым порывом,
сроднившись с губами
поющих друзей...

За окнами вечер
рванули сердито
гремящие горы
пальбой динамита.
Ночная работа
и с песней, и с нами
сливается грохотом,
звоном, огнями.
Полночным призывом
тугая сирена
зовет отдохнувшую
новую смену.

Гармоника сложена. В смену пора.
А песня походкою правит.
А стройка, как сказка,- в огнях до утра
вся в звездах невиданной славы.

Мастер Джемс, по-своему речистый,
в отдых мне беседа — сущий дар.
Ты у нас слывешь специалистом,
ну, а я — пока что кочегар...
Третья смена примет экскаватор,
и тогда, предчувствуя покой,
здесь присядь, чуть-чуть сутуловатый,
угости душистым табаком.
После дня рабочего напора,
просто так, по должности — вдвоем
этаким толковым разговором,
отдыхая, душу отведем.
Плохо, что в беседе перебои,
хоть крепка в пожатиях рука,
каждый день, работая с тобою,
говорим на разных языках.
А причина этому простая:
только два годочка отступя,
я, по роду-племени крестьянин,
коней пас по троицким степям.
Стройка мне не обошлася даром,
и, подумав прожитому вслед,
путь от пастуха до кочегара
называю первой из побед.
Помолчи же, выслушай, как надо,
я по-русски здорово речист...
Знаю — ты пришел из Колорадо,
сам пришел, как верный коммунист.
Знаешь ты походы безработных,
полицейских тюрем тесноту,
и сейчас в работах и заботах
ты — на самом боевом посту.
И теперь на честном коммунисте,
на тебе, как давняя печать,
только и осталось званье — мистер,
сказанное чаще невзначай.
Прошлое осталось для расплаты,
и, его ничуть не позабыв,
ты да я, да друг наш экскаватор
стали точкой мировой борьбы.
Сколько их? Никто не сосчитает
малых точек на большой Земле, —
в Англии, в Америке, в Китае,
в дальних странах, неизвестных мне.
И моих товарищей по росту
по ночам, на зорьке, до гудков
мучает бессонница не просто
у машин, моторов и станков.
Да и мне покамест нет покоя,
дни коротки, ноченьки долги, —
снится мне железо под рукою,
бьют меня по пальцам рычаги.
И прошу, товарищ, а не мистер,
согласись, товарищ, в час любой
обучать меня «на машиниста»,
чтобы стал я наравне с тобой.
Не беда, что говорим мы розно,
переводчик наш поет в груди, —
человек я малый, но серьезный, —
ты за мною сердцем последи.

.........

Сумерки окутывают плечи,
самокрутки выкинуть пора...
Мастер Джемс, прощаясь в этот вечер,
руку жал приветливей и крепче,
чем в другие дни и вечера.

Срывает вагонные речи
густой паровозный гудок,
когда загрохочут навстречу
составы с магнитной рудой.
Скорее, скорее, скорее...
Сжимаются шпалы скрипя,
и темь незаметно стареет
по троицким тихим степям.

Киргизская ночь до рассвета...
И вслух я подумать не прочь:
— Товарищ! Заполним беседой
большую дорожную ночь...

О будущем городе стали,
рождающем славу и труд,
я тоже раздумье поставил
на легкий конвейер минут.

Вот память задорно выводит
парнишку околиц да изб,
принесшего стройке завода
за деньги старанья свои.