Борис Ручьев - Любава

Синей осенью, в двадцать девятом,
о руду навострив топоры,
обнесли мы забором дощатым
первый склад у Магнитной горы.
Друг на дружке досаду срывая,
мы пытали друг друга всерьез:
— Где ж Индустрия тут мировая,
до которой вербовщик нас вез?

Договоры подписаны нами,
дезертирами быть не расчет…
И пришлось нам в тот год с топорами
встать на первый рабочий учет.
До чего ж это здорово было!
Той же самой осенней порой
как пошла вдруг да как повалила
вся Россия на Магнитострой.
Обью, Вологдой, Волгою полой,
по-юнацки баской — без усов,
бородатою, да длиннополой,
да с гармонями в сто голосов.
Шла да грелась чайком без закуски,
по-мордовски — в лаптях напоказ,
сгоряча материлась по-русски,
по-цыгански бросалася в пляс.
Будто в войске, со всеми по-братски,
как на битву, союз заключив,
шли отметные шагом солдатским
то путиловцы, то москвичи.
И дивился народ, раскрывая
удивленные тысячи глаз:
— Где ж Индустрия тут мировая,
та, что из дому требует нас!..

А вокруг — только степь на полмира,
тусклым камнем рыжеет гора,
да навстречу идут бригадиры,
комитетчики да повара.
У костров, до утра негасимых,
под сияньем Полярной звезды
здесь во фрунт становилась Россия,
все народы скликая в ряды.
И отсель до морей ледовитых
отдавалося в каждой груди:
— Землекопы есть?.. — Мы!.. — Выходите!..
— Есть партийные?.. — Есть!.. — Выходи!..

Я партийным по юности не был
и в ударники шибко не лез,
и ржаного пайкового хлеба
мне хватало на ужин в обрез.
Жил я вроде без лени и страха,
может, слаб на большие дела,
и своя, пусть худая, рубаха
ближе к телу всегда мне была.
Но скажу безо всякой оглядки,
договор отработав сполна:
здешних мест голоса и порядки
переполнили сердце до дна
то ли ширью своей многолюдной,
всем открытой на страдный постой,
то ли близкою, завтрашней, чудной,
несказанной пока красотой.
И какую разгадку найти ей,
если дивную, грозную ту
кто — индУстрией, кто — индустрИей,
кто — гигантом зовет красоту.
Был мне люб ее образ и страшен:
весь в громах, в озаренном дыму,
свыше сказочных замков и башен,
недоступных уму моему.
И еще — будто крепость, могучей,
аж до неба, с железной трубой,
той, что станет щитом или тучей
над моей деревенской судьбой.

…Будто выдало время задаток,
чтоб ценой отработанных сил
жил и я под брезентом палаток,
под подушкой портянки сушил.
По гудкам поднимался до свету,
шел под бурями, щеки знобя,
кроме города, коего нету,
никаких городов не любя.
Да чтоб ждал я по собственной воле,
по денечкам считая года,
как заветного дня своей доли,
как великого часа, когда
встанет наземь в железной оправе
чудо-юдо — мудреный завод
и в деревню меня не отправит,
а в ученье к себе позовет.
Вот и ждал я, да сбился со счета,
сколько дней отстоял я в строю,
сколько гербовых грамот почета
заработал на душу свою.
И не счесть ни в кубах и ни в тоннах,
не упомнить, какое число
лесу, камня, земли да бетона
через руки мои перешло,
сколько жару да хмельного пота,
силы сердца, да мозга, да рук
забрала и дала мне работа —
высший курс постройковых наук.

Стал я чуточку старше и крепче,
и не раз довелось замечать,
кто-нибудь да и спросит при встрече:
«А по батюшке как величать?..»
А однажды сошлись на ночевку
все соседи мои за чайком.
Вдруг заходит охранник с винтовкой
и велит мне немедля в партком.
Время позднее, стужа снаружи,
на меня все глазеют молчком:
дескать, что ж, подпояшься потуже,
чай допей, запасись табачком.
Чай не в чай, а пугать себя нечем.
И пошли. К огонькам по прямой.
А пурга наседает на плечи,
а охранник молчит, как немой.
А в парткоме народу не меньше,
чем в нарядной у нас пред гудком.
Бригадир с первой домны, мой сменщик,
у порога шепнул мне: — Нарком!..
Ну вхожу я, дают мне дорогу.
Я опешил… А тут наш прораб
увидал меня, вышел к порогу,
тянет к центру: давно, мол, пора!
Только слышу, как громко да часто
бьется сердце мое на весь мир.
А прораб говорит: — Наш участок…
…по три нормы… бетон… бригадир…
Человек с обаятельным взглядом
глаз горячих, в искринках огня,
вдруг легко поднимается рядом
и глядит и глядит на меня.
И тогда задохнувшись огромным