Лариса Миллер: Накануне не знаю чего

Придумали себе рубеж.
А хорошо б остаться меж
Минувшим годом и грядущим
И жить во времени текущем,
Где этот свет и этот мрак
Не обозначены никак,
Где нет ни имени, ни даты.
И если крикнут мне: «Куда ты?», —
Скажу: «Спешу я к той заре,
Которой нет в календаре».

Нельзя так мчаться и мелькать.
Зачем вы так летали,
Года мои? Хочу вникать
В подробности, в детали.

Хочу, чтоб миг, крылом шурша,
Присел на подоконник.
Хочу всё утро, не спеша,
Читать старинный сонник.

Хочу, чтоб белый, белый день
Стоял – не шелохнулся,
И чтобы всяк, ушедший в тень,
Когда-нибудь вернулся.

Франциск с овечкой говорит,
Молитву тихую творит.
Он дышит воздухом прозрачным
И говорит с цветком невзрачным,
Шепча: «Господь тебя храни».
Текут его земные дни,
Молитва длится, длится, длится,
И горлинка на грудь садится.

А мир творится и творится,
И день, готовый испариться,
Добавил ветра и огня.
И вот уж залетела птица
В пределы будущего дня.

И не кончается творенье,
Как не кончается паренье
Полётом одержимых птиц,
И что ни утро – озаренье
Подъятых к небу светлых лиц.

«День добрый, – шепчу я. – День добрый», – шепчу
И жмусь к твоему, мой любимый, плечу.
День добрый. Он милостив. Он пощадит.
Он столько счастливых мгновений родит.
Он нас приласкает весенним лучом,
И мы не попросим его ни о чём.

А художник сказал, что тоска остаётся.
От неё не спастись. Без неё не поётся.
Без неё на холсте осыпаются краски.
Вот подсолнух пылает в неистовой пляске.
Кисть танцует, дика. Живописец тоскует
И от острой тоски задохнуться рискует.

На облако белое, как молоко,
Прищурясь взгляну и вздохну глубоко.
Так пахнет апрелем, и льдистой водой,
И призрачным счастьем, и близкой бедой.
Живу, заклиная: «О, если бы мог,
О, если бы мог Ты», – и в горле комок.

До того как в землю ляжем,
Полюбуемся пейзажем.
Ранний снег лежит на ветке,
На которой листья редки.
Ствол поваленный чернеет.
День кончается. Темнеет.
Только ягоды рябины
Пламенеют, как рубины.

Живу, тоску превозмогая...
Качнулась веточка нагая
На старом дереве сухом...
Тоска считается грехом.
Я во грехе уже полвека
Живу, и облачное млеко
Над головой моей течёт,
И золотой июньский мёд
Стекает по губам и мимо.
И всё-таки я здесь любима,
И давний грех мой мне прощён,
И день лучами позлащен.

Что делать с этим белым днём,
С его лучами и тенями,
С его небесными краями,
Как позаботиться о нём,
Чтоб не расстроился, не сник,
Уйдя ни с чем во тьму и морок,
Чтоб знал, что и любим, и дорог
Его меняющийся лик?

С чем проснулась?
С печалью, с печалью.
День манил ослепительной далью,
Той, которой для смертного нет,
И слепил этот божеский свет,
Свет несбыточный, свет небывалый,
Переменчивый, розовый, алый,
Золотые на синем мазки —
Цвет тревоги моей и тоски.

А соловей, влетевший в сад,
Поёт так дивно.
Гляди вперёд. Глядеть назад
Бесперспективно.

Белым-бело. И темноты
Почти что нету.
Придёт зима, и будешь ты
Скучать по лету.

Ну а сегодня рай земной,
И завтра тоже.
Сирень стоит живой стеной.
Её тревожа,

Несильный дождик шелестит,
Листвой играя.
И никогда не улетит
Душа из рая.

Время кончилось. Вечность осталась.
Небо с грешной землёй не рассталось.
То росу посылает, то луч,
Что пробиться сумел из-за туч.

Время кончилось. Времени нету.
Помнят ангелы истину эту,
В белых крыльях неся в небеса
Душу лёгкую, точно роса.

Ты ещё жив? Чудеса, чудеса.
Значит, тебя берегут небеса.
Значит, ты нужен кому-то и где-то.
Вот тебе, милый, ещё одно лето
В нитях то солнечных, то дождевых.
Вот тебе место средь тварей живых —
Крупных и мелких, поющих, жужжащих,
Льнущих к руке и под ветром дрожащих.