Владимир Григорьев: Стихи

Я лягу на спину: чудные облака
мешают щекотать твои ресницы,
но не мешают чувствовать твой взгляд.
А если вдруг решишь дождем пролиться,
Я буду только рад.
Я высуну язык: и капельки твои
пусть падают на жаркую мембрану,
и освежат источник тайных дум.
От этих облаков я прятаться не стану —
ведь я их грум.

Я знаю: завтра небо упадет
в мои километровые объятья,
а с ним ко мне прильнут и облака.
Промокший, тихо буду их ласкать я
под шепот ветерка.

Задумчивость ушла, мне думать и не хочется,
легко в том месте, где стучит мотор,
осуществляя кровяной напор,
и я пою
про ту
вчерашнюю молочницу,
что вдруг проснется, полная беды,
у тихой глади розовой воды,
но без привычки
к страху
одиночества.
Завидую себе — я рад ничтожной малости
того, что мне досталось, наконец,
и пестрый рой вертящихся колец
меня кружит.
Не чувствуя
усталости,
вальсирую в пыли рассыпавшихся звезд,
ловлю птенцов, валящихся из гнезд
в извечной тяге
к глупой
детской шалости —
я сам такой. И уж какая рассудительность
поможет там, где и рассудка нет,
но есть прозрачный, легкий, теплый свет,
какая-то
немакияжная
пленительность,
согласие улыбки и ресниц,
двойное отраженье в блеске спиц,
что вяжут вместе
небыль
и действительность…
…А тихие аллеи под конвоем золота
меня ведут навстречу новым дням,
навстречу ярким радостным огням,
туда, где жизнь
напополам
расколота,
туда, где больше не о чем жалеть,
где в голову мою, гудящую как медь,
стучится кто-то
добрым,
мягким молотом.

Опоздание — сложное здание.
Как мироздание.
Только Ты.
И цветы.
И мечты — я рисую их, так как они — это Ты).

Я хочу сказать, где мой дом,
в сердце том, что готово принять меня, как я есть.
Я хочу на колени твои присесть.
Делать с ними все, что хочу.
Промолчу.
(Но к твоим ручейкам, облакам, небесам — лечу).

Как странно хорошо.
Плывущее веселие со мной.
Не то чтобы в груди —
но сколько я оставил позади
приличных дядек, тетек и дитят.
С тех пор я полюбил котят —
они мне греют душу и ногу
которую согреть сам не могу —
не дотянуться.
Мне чужден порошок.
Хотя — когда в смиренную ноздрю
врывается белесое созданье,
когда навскидку руша-шатся зданья
я уплываю. Снова чушь порю.
Об окончательности каждого творенья
должно гласить эссэ. Стихотворенья
не вижу окончательности я.
Есть два момента:
есть конец.
Есть завершение его же.
Поскольку не совсем оно пригоже,
пусть будет и венец.
Из роз?
Мороз?
От здания к зданью
протянул это дело товарищ наш Блок.
Я третий раз испытывал полный наркоз:
это вводит меня в заблуждение.
Неких красных телец
безрассудное движение,
а во сне — возникает лицо,
что имеет гюрза.
И тогда набухает гроза —
и тогда возникают глаза —
Я люблю их.

До солнечной звезды
еще всего полгода —
полгода стылых дней,
измученных ночей,
струй ледяной воды,
ненужной непогоды,
притушенных огней,
поломанных лучей.
Стоявший до конца
парк хмурится сердито,
застенчивый покой
дождем идет с небес,
смешные деревца,
больные гепатитом,
прощаются с листвой,
не возвращаясь в лес.
Он справится без них,
и голыми стволами
замрет под волчий вой
и уханье совы.
Надолго ветер стих.
Припухшими губами
шевелится прибой
рожающей Невы.
И там, на берегу
печального залива,
где пляшет на песке
невидимая тень,
застынут на бегу
и спрячутся игриво
гадалки по руке,
и завершится день.
И нет на мне лица:
наполненный тобою,
тот день приснится мне,
а после — нам двоим —
смешные деревца
оранжевой гурьбою
станцуют на волне,
и поплывем мы к ним.
И, руки опустив
в заманчивую мякоть,
прочертим нам маршрут
на зеркале воды:
я буду песни петь,
а ты не будешь плакать
те тысячи минут
до солнечной звезды.

Когда роднится дерево с листвой
венцом неувядаемых каштанов —
становится неслышным гул шантанов:
я знаю, что я твой.
Такие непонятные словечки
мне не присуще говорить, но все же
и мы с тобою тоже не овечки,
снимать с друг друга кожу.
Я сантиметр своей на миллиметр
твоей сменял бы,
ребячество в крови. Менять?
Рогатки на катушки, а камни
на ракушки, где слышно море.