Александр Величанский - Под музыку Вивальди

«Папа, ты такой дурак —
это же не наш барак,
и крыльцо совсем не наше,
и не наш внизу овраг», —
говорит отцу Наташа.

«Не садись же, говорят!
Видишь – окна не горят,
трубы не дымят, папаша,
наших нет нигде ребят», —
говорит отцу Наташа.

«Ну, – проснись же, ну, проснись!
Видишь, сколько кошек – брысь!
А людей не видно даже,
только вон один, кажись…»

Нет, их четверо, Наташа.

Замело метелью перепутья.
Опустились ледяные прутья
деревянных веток во дворе.
Этой ночи больше нету в декабре.
Но курятся всё еще сугробы,
и никто не знает, чем полны
их ночные черные утробы —
кроме мусора всея страны,
может быть, в них крест лежит нательный
или документ какой поддельный,
или пьяный человек: ветеран войны.

Я монетку черную найду
в толчее опилок и народа:
ну, монетка, ты какого года?
кто на медь добыл тебе руду?

Остановлюсь. Застыну здесь навек.
И буду, разве что, протягивать окурок
со звездочкой огня – кривым пьянчугам,
мальчонке с личиком хмельным,
благополучным созидателям, идущим
на поводу у комнатных собак,
художнику в лохмотьях бороды,
в восторженном полупальто, старушке
с белесым крылышком фабричной стрижки древней
с разрезанным морщинами лицом.
Но никому не укажу дорогу,
совета не подам, не подбодрю.
Черт дернул нас идти.
Ступайте сами.

Правда ли, что Дельвиг спился
в холодеющем халате
у поддельного камина
средь задернутых гардин?

(Не унять заветной дрожи
в слабых пальцах. Из прихожей
слышен шепот голосов
и кандальный звон часов).

Кажется, что быть того не может.

Декабрьский снег – напоминание.
И всё ж за ним не уследишь
в застенке дня. И сумрак ранний
наполнит улицы до крыш,
сольется с облачностью низкой…
Сойдутся годы близко-близко,
как эти два прохожих странных
у вновь расклеенных афиш.

Все на свете мне помеха,
все предметы ни к чему —
только эха, только эха
бы дыханья моему!
Пустота – залог успеха:
распахнется тесный звук —
тишины далекой веха —
лишь безжизненное эхо
утоляет жадный слух.

Что надобно для красоты? —
всей жизни ей мало, но ты
не должен быть слишком несчастным,
пусть боль твоя ежечасна,
привычна, невыносима,
но такова игра:
нет тяжести свыше силы —
всё – легкий полет пера.

Что горше горя? —
ан горя мало!
Не можешь даже
сказать наверно:
где было больно,
где было скверно
и где удача
подстерегала.

Когда цветут деревья,
и ночь лежит в цветах,
без зависти и ревности
я говорю ей так:
не сравниваю даже
свой стих с твоей красой,
но со своею давешней
душевной пустотой.

Когда приходит ясность,
неведомая связь,
вдруг странная бесстрастность
и даже неприязнь
овладевает мною,
и долго мне претит
нежданное, иное,
невнятное на вид.

Так встретившись нечаянно
и буднично с тобой,
сперва не замечали мы
свершенное судьбой.

Сольчей, чем соль, печаль твоя
и боль твоя, о, Боттичелли,
как раны гвоздные на теле,
в котором нету бытия.

Подкрашенный церковный воск —
он у тебя чуть-чуть подтаял:
Флоренции кровавые порталы
еще расплывчаты от слез.

Может быть, всего мудрее
быть картинной галереей,
где картины друг на друга
с удивлением глядят,
где навеки все забыто,
кроме цвета, кроме вида,
и в безвременьи упругом
спрятан жизни горький яд.

Наш город картонажный
придуманный, ненужный:
прекрасно изогнулись
подъемы цепких улиц,
и будто вправду были —
лотки, локомобили,
и облака, и облака,
и гроздь арбузов у ларька,
деревья на пригорке и
городовых фигурки, и
девицы в шляпках скромных,
в платьицах укромных,
и молодые господа,
что мельком забрели сюда,
и ты с вечерним веером
смотрела и не верила —
доверчива и вечно молода.