Владимир Маяковский - Том 10. Стихотворения 1929-1930

Летчику хорошо,
а матросу —
     лучше,
я б в матросы пошел,
пусть меня научат.
У меня на шапке лента,
на матроске
       якоря.
Я проплавал это лето,
океаны покоря.
Напрасно, волны, скачете —
морской дорожкой
на реях и по мачте,
карабкаюсь кошкой.
Сдавайся, ветер вьюжный,
сдавайся, буря скверная,
открою
   полюс
      Южный,
а Северный —
      наверное.

Книгу переворошив,
намотай себе на ус —
все работы хороши,
выбирай
      на вкус!

За море синеволное,
за сто земель
     и вод
разлейся, песня-молния,
про пионерский слет.
Идите,
   слов не тратя,
на красный
    наш костер!
Сюда,
      миллионы братьев!
Сюда,
      миллион сестер!
Китайские акулы,
умерьте
   вашу прыть, —
мы
 с китайчонком-кули
пойдем
   акулу крыть.
Веди
    светло и прямо
к работе
   и к боям,
моя
 большая мама —
республика моя.
Растем от года к году мы,
смотри,
   земля-старик, —
садами
   и заводами
сменили пустыри.
Везде
     родные наши,
куда ни бросишь глаз.
У нас большой папаша —
стальной рабочий класс.
Иди
 учиться рядышком,
безграмотная старь.
Пора,
    товарищ бабушка,
садиться за букварь.
Вперед,
   отряды сжатые,
по ленинской тропе!
У нас
     один вожатый —
товарищ ВКП.

Уважаемые
    товарищи потомки!
Роясь
     в сегодняшнем
         окаменевшем г…,
наших дней изучая потемки,
вы,
 возможно,
      спросите и обо мне.
И, возможно, скажет
         ваш ученый,
кроя эрудицией
          вопросов рой,
что жил-де такой
       певец кипяченой
и ярый враг воды сырой.
Профессор,
    снимите очки-велосипед!
Я сам расскажу
      о времени
          и о себе.
Я, ассенизатор
      и водовоз,
революцией
       мобилизованный и призванный,
ушел на фронт
      из барских садоводств
поэзии —
    бабы капризной.
Засадила садик мило,
дочка,
  дачка,
     водь
       и гладь * —
сама садик я садила,
сама буду поливать * .
Кто стихами льет из лейки,
кто кропит,
    набравши в рот —
кудреватые Митрейки,
         мудреватые Кудрейки * —
кто их к черту разберет!
Нет на прорву карантина —
мандолинят из-под стен:
«Тара-тина, тара-тина,
т-эн-н…» *
Неважная честь,
       чтоб из этаких роз
мои изваяния высились
по скверам,
    где харкает туберкулез,
где б… с хулиганом
          да сифилис.
И мне
     агитпроп
      в зубах навяз,
и мне бы
       строчить
       романсы на вас —
доходней оно
      и прелестней.
Но я
  себя
   смирял,
       становясь
на горло
      собственной песне.
Слушайте,
        товарищи потомки,
агитатора,
    горлана-главаря.
Заглуша
   поэзии потоки,
я шагну
   через лирические томики,
как живой
    с живыми говоря.
Я к вам приду
      в коммунистическое далеко́
не так,
   как песенно-есененный провитязь.
Мой стих дойдет
       через хребты веков
и через головы
      поэтов и правительств.
Мой стих дойдет,
       но он дойдет не так, —
не как стрела
     в амурно-лировой охоте,
не как доходит
      к нумизмату * стершийся пятак
и не как свет умерших звезд доходит.
Мой стих
   трудом
      громаду лет прорвет
и явится
      весомо,
          грубо,
            зримо,
как в наши дни
      вошел водопровод,
сработанный
     еще рабами Рима.
В курганах книг,
      похоронивших стих,
железки строк случайно обнаруживая,
вы
     с уважением
      ощупывайте их,
как старое,
    но грозное оружие.
Я
   ухо
    словом
        не привык ласкать;
ушку девическому
       в завиточках волоска
с полупохабщины
       не разалеться тронуту.
Парадом развернув
          моих страниц войска,
я прохожу
    по строчечному фронту.
Стихи стоят
     свинцово-тяжело,
готовые и к смерти
          и к бессмертной славе.
Поэмы замерли,
      к жерлу прижав жерло
нацеленных
     зияющих заглавий.
Оружия
   любимейшего
         род,
готовая
   рвануться в гике,
застыла
   кавалерия острот,
поднявши рифм
      отточенные пики.
И все
    поверх зубов вооруженные войска,
что двадцать лет в победах
           пролетали,
до самого
    последнего листка
я отдаю тебе,
     планеты пролетарий.
Рабочего
       громады класса враг —
он враг и мой,
      отъявленный и давний.
Велели нам
    идти
          под красный флаг
года труда
    и дни недоеданий.
Мы открывали
      Маркса
         каждый том,
как в доме
    собственном
          мы открываем ставни,
но и без чтения
         мы разбирались в том,
в каком идти,
     в каком сражаться стане.
Мы
 диалектику
      учили не по Гегелю.
Бряцанием боев
          она врывалась в стих,
когда
     под пулями
       от нас буржуи бегали,
как мы
   когда-то
      бегали от них.
Пускай
   за гениями
       безутешною вдовой
плетется слава
      в похоронном марше —
умри, мой стих,
      умри, как рядовой,
как безымянные
      на штурмах мерли наши!
Мне наплевать
      на бронзы многопудье,
мне наплевать
      на мраморную слизь.
Сочтемся славою —
            ведь мы свои же люди, —
пускай нам
    общим памятником будет
построенный
      в боях
            социализм.
Потомки,
    словарей проверьте поплавки:
из Леты *
      выплывут
       остатки слов таких,
как «проституция»,
          «туберкулез»,
                «блокада».
Для вас,
   которые
       здоровы и ловки,
поэт
 вылизывал
         чахоткины плевки
шершавым языком плаката.
С хвостом годов
       я становлюсь подобием
чудовищ
      ископаемо-хвостатых.
Товарищ жизнь,
         давай
         быстрей протопаем,
протопаем
    по пятилетке
          дней остаток.
Мне
 и рубля
    не накопили строчки,
краснодеревщики
       не слали мебель на́ дом.
И кроме
   свежевымытой сорочки,
скажу по совести,
       мне ничего не надо.
Явившись
    в Це Ка Ка *
         идущих
            светлых лет,
над бандой
    поэтических
          рвачей и выжиг
я подыму,
    как большевистский партбилет,
все сто томов
      моих
          партийных книжек.