Райнер Рильке - Книга образов

как месть сыновняя, от гнева зрея,

отцу седому, ибо сын, робея,

себе на горе говорить посмел.

Помчался он в испуге и успел

спастись в совсем пустынной галерее,

и долго отзывалось в назорее

то, что усталый вал закату пел.

Вдруг шелест шелка и пред Ним клобук,

а на коленях старец в багрянице,

и тянется к Нему, как бы томится,

молитва набожно сомкнутых рук.

И спрашивает старца Иисус:

«Черны причалы, пустота на торге…

А где ж пиры и пестрые восторги?

И где заморский драгоценный груз?

Я жду и жду из древности седой

молельщиков, но нет их и в помине

Где Пападополи и Вендрамини

с серебряной, по пояс, бородой?

У вас в хоромах холод, как в пустыне,

и печь живет в молчании палат,

зане вы умерли и схоронили

потомки песнь и смех в одной могиле

в ту пору, чей язык был, как булат.

И залежами улицы лежат,

лишь в песне полусонной к давней были

из серых окон под завесой пыли

воспоминанья скорбные летят.

К вам корабли уже не приплывают.

За вас решила все судьба сама.

Повымерли надменные дома,

и только церкви живы и взывают».

И дож промолвил, рук не разжимая:

«Да, Господи! Морока смерти злая

ордой бессилия на нас нашла.

Но во весь звон твои колокола,

и задаешь роскошные пиры ты,

твои палаты всем гостям открыты,

и в них на час бывают позабыты

ребячески лишенья и нужда.

Любой народ торопится туда,

когда он ищет, как дитя, защиты

и ослепленно молится тогда.

Но стар я. И полет времен крылатый

я вижу, вижу день, когда народ

не потечет ребячески в палаты,

и хоть гневись во все колокола ты,

дворец твой будет пуст из года в год».

Старик умолк, вздыхая тяжело,

как ночь от звездного заполоненья.

Казалось, что коленопреклоненье

вздымалось и Христа переросло.

Перевод С. Петрова

Пришла к ней в келью русая белица,

прижалась к ней: «Меня ты успокой.

К чужим морям должна я удалиться,

в них литься бурною рекой.

А ты светла. Так дай мне просветлиться,

дай быть тобой.

Пошли мне мир, который ты таишь,

без страха, как еще никто не мог,-

пошли мне тишь,

да стану я скала, а не камыш,

вступя в поток».

Чуть-чуть ресницы иночески никнут

во мгле;

как будто легким ветром был окликнут

цвет на стебле.

Она движения долин хранила

и животворною улыбкою

в венок она персты соединила

и наградила деву зыбкую.

И сблизились они от немоты,

и не было им смутного начала,

меж ними только ясное звучало

из темноты:

«Яви, Христова нареченная,

Господень дух!

Его любви ты, речь священная,

открой мой слух!

Пошли мне грусти,

скорбям Христовым утешительница,

искупленная искупительница

живущих впусте».

А та склонила скорбную главу

к груди:

«Сама в Начале Бога я живу,

и темен смысл тоски мне наяву

и путь далек, минует он молву,

но я сестра и я тебя зову:

иди!

Откроется тебе вся напрямик,

обрящется!

И бренный страх с тобою лишь на миг

потащится.

Но если веришь, он слабеть начнет.

Отстанет сам,

еле живой.

Верь чудесам!

Я славлю муки гнет

моей былой.

Бывает ночь, когда поблекший срам

бежит,

и песнею во мне звенит

Иисус.

Душа моя дрожит,

когда к нему несусь,

а он открыт».

Сестра прижала ко груди сестру,

и обе были жарки и невинны.

«Тут дохожу я в жизни до вершины

и я сижу на свадебном пиру,

и все кувшины — винные кувшины».

Обеих словно бурею одной

легчайшим телом к телу пометало,

а буря шла

и лето привела,

и зрела летом русая и стала

женой.

Как чужая лобзала сестру она,

улыбаясь едва: «Прости! Я должна…

Где он, русый, с кем я играла?

В старом парке с ним копья метала

в меты белые. Где же он?

Теперь он силен».

И черница не стала белицу держать,

не смогла ей в глаза взирать,

медленно отошла,

возросла…

Вскинула русая руки ввысь,

просила трепетно: «Не сердись!»

А та ей: «Мила ты мне, так страдай!»

И тянет руки пустей и мрачней

к ней,

моля ее: «дай!»

Перевод С. Петрова

И час этот пробил, ясен и строг,

и металлом коснулся меня.

Я дрожу. И я знаю: теперь бы я смог

дать пластический образ дня.

Здесь ничто без меня не завершено,

и ничто не успело стать.

И мой взгляд все светлее — ему дано