Райнер Рильке - Книга образов

и я в огне любви твоей сгорю —

тебя в потоке крови растворю.

Перевод А. Немировского

Уж рдеет барбарис, и ароматом

увядших астр так тяжко дышит сад.

Тот, кто на склоне лета не богат,

тому уж никогда не быть богатым.

И кто под тяжестью прикрытых век

не ощутит игры вечерних бликов,

и ропота ночных глубинных рек,

и в нем самом рождающихся ликов,

тот конченый, тот старый человек.

И день его — зиянье пустоты,

и ложью все к нему обращено.

И ты, господь. И будто камень ты,

его влекущий медленно на дно.

Перевод Т. Сильман

Уже рдяные зреют барбарисы.

И астр стареющих — ослабшая гряда.

В лишеньи, чтоб себя не ждать всегда,

с своим богатством летним соберися.

И кто сейчас, свои смыкая очи,

Не убежден в видений полноте

Заждавшейся начала ночи,

Чтоб выпрямиться в темноте —

(Последние 5 строк не переведены).

Перевод Б. Пастернака

Господь! Большие города

обречены небесным карам.

Куда бежать перед пожаром?

Разрушенный одним ударом,

исчезнет город навсегда.

В подвалах жить все хуже, все трудней.

Там с жертвенным скотом, с пугливым

стадом

схож твой народ осанкою и взглядом.

Твоя земля живет и дышит рядом,

но позабыли бедные о ней.

Растут на подоконниках там дети

в одной и той же пасмурной тени;

им невдомек, что все цветы на свете

взывают к ветру в солнечные дни,-

в подвалах детям не до беготни.

Там девушку к неведомому тянет.

О детстве загрустив, она цветет…

Но тело вздрогнет, и мечты не станет,

должно закрыться тело в свой черед.

И материнство прячется в каморках,

где по ночам не затихает плач;

слабея, жизнь проходит на задворках

холодными годами неудач.

И женщины своей достигнут цели;

живут они, чтоб слечь потом во тьме

и умирать подолгу на постели,

как в богадельне или как в тюрьме.

Перевод В. Микушевича

Господь, большие города

уже потеряны навеки;

здесь злые, пламенные реки

надежду гасят в человеке,

здесь время гибнет без следа.

Живут здесь люди скверно, тяжело,

в лачугах темных, как в преддверьи ада,

запуганное, загнанное стадо…

Земли твоей и свежесть и отрада —

все это навсегда от них ушло.

А под окошком вырастают дети,

такие тихие и бледные в тени,

и где им знать, что есть цветы на свете,

порывы ветра, солнечные дни,-

они молчат, они всегда одни.

И молодые девушки в печали

хотели бы от жизни отдохнуть;

а то, чего они так робко ждали,

не сбудется, и одинок их путь.

Их материнство — тайное страданье

в каморке тесной, приговор судьбы,

а дальше — ночи сдавленных рыданий

и годы без стремлений, без борьбы.

И смерти мгла взамен постели брачной,

и нет им счастья самых жалких крох;

они уходят медленно и мрачно,

их смерть — как нищенки последний вздох.

Перевод Т. Сильман

Но города, упрямы и нелепы,

идут путем безудержным своим.

Живую тварь они ломают в щепы,

и топливом народы служат им.

Здесь люди поступают в услуженье,

унизившись в достоинстве своем,

их черепашья скорость — достиженье,

и непристойны их телодвиженья,

и, окрестив прогрессом униженье,

они гремят металлом и стеклом.

И будто мучит их обман жестокий,

себя они утратили давно,

и в золоте их гибели истоки,

они скудеют, множится оно…

Последняя отрада их — вино:

отравленные, пагубные соки

питают их звериные пороки…

Перевод Т. Сильман

Там люди, расцветая бледным цветом,

дивятся при смерти, как мир тяжел.

Порода их нежна по всем приметам,

но каждый в темноте перед рассветом

улыбку там бы судорогой счел.

Вещами закабалены давно,

они забыли все свои надежды,

и на глазах ветшают их одежды,

щекам их рано блекнуть суждено.

Толпа теснит и травит их упорно,

пощады слабым не дождаться там,-

и только псы бездомные покорно

идут порой за ними по пятам.

Их плоть со всеми пытками знакома,

клянет их то и дело бой часов,

в привычном страхе ждут они приема,

слоняясь у больничных корпусов.

Там смерть. Не та, что ласкою влюбленной

чарует в детстве всех за годом год,-

чужая, маленькая смерть их ждет.

А собственная — кислой и зеленой

останется, как недозрелый плод.