Василий Бетаки - За полвека

между серыми проливами медленно стираются острова.

Но разве кто осмелится спросить у грома, отчего он? Нет.

Да будет записано: "Я благодарил и чёрные дни, а не только свет!"

373.

Были бы это острова из тех мифов, где лук натянутый помнит всегда

о полумесяце, от которого произошёл он, были бы на этих островах

не просто отмели, где искрится вода,

а острые скалы, где черноволосая женщина в слезах,

и чудовище, и прочих опасностей не счесть, ну хотя бы

кальмар, что над воющими пещерами торчит канделябром.

Было бы всё это так —

разве больше внимания обращали бы мы

на письмена мелей и на всё, что мыс упрятывает во мрак?

Могли бы мы прочесть слова кружащихся альбатросов и фрегатов

на древнем алфавите авгура, узнать секреты, скрытые в их потрохах?

Когда киль скребёт по песку и птица-перевозчик удирает куда-то —

ну что такое наша память, и что действительно в наших руках?

Какие узоры распутанных нитей нам возвращает прибой,

кроме тени странника на камне, раскалённом уже с утра,

если все герои других мифологий забылись сами собой —

и тот, кто бронзу ковал, и тот, кто сотворял молнии и ветра?

Ведь это ржавое ведро — не погребальная урна.

Из серебряных струй вытканы узоры древних ковров,

то дельфины, то драконы — эта ткань волнами раскатывается бурно,

извиваясь долгим путём от Геркулесовых столбов…

На картах Карибскому морю снится Эгейское,

а Эгейскому — Карибское, где тоже полно островов.

374.

Помнишь детство? Помнишь дождь, шуршавший вдали?

Вчера написал я письмо и тут же порвал в клочки.

Ветер унёс обрывки с холмов, и порхали они,

как чайки в Порт-оф-Спейн над долиной реки;

глаза наполнились старыми горестями до краёв,

будто лежу я в постели кверху лицом

и смотрю — низкие руины остаются от тающих в дожде холмов,

и всё пробую заглушить сердца смурного гром —

это дождь накатывается на Санта-Круз, следа не оставив от синевы,

щеки мокры, за последний луч солнца ухватываются холмы,

пока не исчезнут, а потом — далёкий шум реки, волны травы,

тяжелые горы… Тяжёлые облака тканью лиловой тьмы

последнюю яркую трещину затягивают, и мир

спешит возвратиться к мифу, к зыбкой молве,

к тому как было уже однажды, да, было однажды…

Помнишь похожие на колокольчики красные ягоды в траве,

кустарники вдоль дороги и церковь в конце неопытности,

и шум ля ривьер Доре, сквозь деревья слышный едва,

запах свиной сливы, которую с тех пор я ни разу не нюхал,

длинные тени на маленьких пустых дорогах, где сквозь асфальт — трава,

от мокрого асфальта подымается варёный

запах, и повлажневший воздух ненадёжен, зыбок,

а потом дождь зачёркивает часовню Ла Дивина Пастора

и жизнь, состоящую из невероятных ошибок?

375.

ИТАЛЬЯНСКИЕ ЭКЛОГИ

Иосифу Бродскому

Возле Мантуи, на слепящей дороге в Рим

слышу я темнобурых псов латыни;

в буйной радости ветра качается рис,

а они, высунув языки, мчатся вслед машине,

их тени скользят по обочине перевода,

гладкого как дорога, мимо рисовых стеблей,

мимо каменных деревень, мимо полей;

это в зелёной дымке несутся глаголы

из учебника, это Вергилий, Гораций

мелькают между стволами тополей;

это строки Овидия летят туда, где земные боги —

давно уже безносые бюсты на тенистых и длинных

аллеях; в те анфилады, где крыши когда-то были,

несутся строки к разинувшим рты руинам,

к статуям цезарей, чьи пресловутые тоги

уже давно состоят из одной пыли.

А этот голос шуршащий в рисовых стеблях —

твой голос! Место и время своё имеют любые строки…

Ты обновил форму строф. Эти стриженые поля —

твоя щетина, прощально царапающая мои щёки.

Серые радуги зрачков. Раздутые ветром патлы…

Скажи, что ты не исчез, что ещё в Италии. Да…

Ты так спокоен. О, Господи! Спокоен, как земля, что уже вспахана,

как снежная пустыня, как ледяные года

твоей дальней тюрьмы — белыми остались страницы:

всё, что было на них, тирания стёрла в одно мгновенье,

но раны ссылки, которую ты разделил с Назоном,

Рим заживил. Поэзия есть правда,

следовательно она — государственное преступление.

А твои тополя мелькают на солнце.

—--

От шума голубиных крыл за окном — ну куда деться?

Это — трепетанье души, только что отлетевшей,

той, что сбросила отработанное сердце.

Солнце трогает колокольни. Звон cinquecento —