Василий Бетаки - За полвека

Жестянкой трясёт

под носом у солидных хозяек,

Посягая на души не столь грубые, как у него,

Ещё не задубевшие от страданий за краем

Совести… Ночь расправляется с синевой

Залива, с белыми домами, с рощами

Миндаля. И восходит над нищими

Звезда их. Самая злая. Её надолго переживая, они ещё

С фальшивым, уродливым вдохновеньем за ней следят,

Отталкивая жалостливый взгляд

Тьмы…

354.

ОТЪЕЗД

Ещё и фиги на дереве зелены,

И виноградные гроздья и листья,

И лоза, вьющаяся вдоль кирпичной стены,

Да кончились деньги…

Беда никогда не приходит одна,

Отъезд наш — бездарный и беспечальный.

Кукуруза под солнцем тоже зелена,

И между стеблями кошки играют.

Время пройдёт — не пройдёт ощущение нищеты:

Луна — грошик, солнце — медяк,

Оловянный мусор всемирной пустоты…

Но всё это станет частицей меня…

Торчит осколком скала худая.

От моря, бесконечно в неё ударяющего,

Бухточку кое-как защищая…

Засиженный чайками каменный сарайчик

Подставляет ржавчине порожек железный,

Мрачные косматые козы лижут

На краю охристой скалы над бездной

Морскую соль…

355.

ДРУГИЕ ДВОЕ

Всё это лето мы жили в переполненной эхом вилле,

Как в перламутровой раковине прохладной,

Копытца и колокольчики чёрных коз нас будили,

В комнате толпилась чванная старинная мебель

В подводном свете, странном и невнятном.

Листья не шуршали в светлеющем небе.

Нам снилось, что мы безупречны. Так оно и было, вероятно.

У белых пустых стен — кресла с кривыми ножками,

Которые орлиными когтями обхватили шары.

Мы жили вдвоём, в доме, где дюжину разместить можно,

И полутёмные комнаты умножали наши шаги,

В громадном полированном столе отражались странные жесты,

Совсем не похожие на наши — не отражения, а жесты тех, других.

В этой полированной поверхности нашла себе место

Пантомима тяжёлых статуй, так не похожих на нас, будто их

Заперли под прозрачной плоскостью без дверей, без окон,

Вот он руку поднял её обнять, но она

Отстраняется от железа бесчувственного, почти жестокого,

И он отворачивается тут же от неё, неподвижной, словно стена.

Так они и двигаются, и горюют, как в древней трагедии…

Выбелены луной, непримиримые, он и она.

Их не отпустят, не выпустят… Всякая наша нежность,

Пролетев кометой через их чистилище, не оставив там ни следа,

Ни разбегающихся кругов — была бесформенной темнотой съедена,

И выключив свет, мы в пустоте их оставляли тогда.

А они из темноты, завистливые и бессонные,

Преследовали нас, отнимали обрывки сна…

Мы порой обнимались, как всякие влюблённые,

Но эти двое не обнимались никогда. И он и она

В жестоком тупике, чем-то настолько отягощённые,

Что мы себе казались пушинками, призраками: это они, а не мы

Были из плоти и крови. Над развалинами

Их любви мы казались небесными. Они, наверное, только мечтали

О нашем небе, едва различимом из их тьмы.

356.

МЫС ШЕРЛИ

От кирпичной тюрьмы и до водокачки

Прибой пересыпает гравий гремящий.

Груды снега теснятся, как тучи.

В этом году вода, перепрыгивая волнолом,

Всяческий мусор тащит

На кладбище щепок за прибрежным льдом.

Наваливается море неряшливое

На песчаный двор, на старый бабушкин дом.

Во дворе на песке грязная груда льда.

Умерла та, чьё бельё хлопало тут на ветру,

Как листы железа.

Та, что заботу о доме не выпускала из рук,

Против своеволия моря воевала всегда.

Как-то на клумбу герани пляшущий шквал

Пробитую гарпуном акулу закинул вдруг,

И корабельный шпангоут через окно в подвал…

Весь этот сговор стихий упрямых

Она сметала в кучу грозной метлой.

Но вот уже двадцать лет,

Как никто не защищает этот дом седой.

Она кормила его из рук, спасала

От прибоев и прочих бед —

До сих пор не вымыло солёной водой

Лиловые голыши, вмурованные её рукой

В стены, в которых море выгрызло ямы.

Никто не зимует теперь в доме.

Забиты окна,

На которые она хлеба

И яблочные пироги студить ставила…

Но что за дух тут выжил, чья теплится тут судьба,

Кому до этого дома дело, чьё это горе?

На этом упрямом пятачке гравия —

Только обломки, выблеванные морем,

По двору перекатываются под ветром мокрым.

На серых волнах чайки качаются сонно.

Труд, полный любви, — и весь пропал он.

От мыса Шерли, крошку за крошкою,