Евгений Лукин: Чёртова сова

Не давать им пряников!
Отхлестать орешником!
Из-за этих праведников
я считаюсь грешником!

Повстречаешь — тресни-ка
в лоб зелейной скляницей!
Из-за этих трезвенников
я считаюсь пьяницей!

Стих утоплен в вермутах.
Строки — нищета и сушь.
Из-за этих лермонтовых
я и не считаюсь уж!

Пегас начинал, к примеру,
простым боевым конём —
помог одолеть Химеру
тому, кто сидел на нём.

Стоптал ее с полнаскока,
нахрапом ошеломив.
Сказать не могу, насколько
мне нравится этот миф!

Эллада от нас — далече.
К тому же с теченьем дней
пегасы пошли помельче,
страшилища — покрупней.

Пропорции и размеры
иные, чем в старину:
химеры — так уж химеры,
аж морда на всю страну!

Пугайся их, не пугайся,
но древле, теперь и впредь
иначе как на Пегасе
Химеру не одолеть.

Я волнуюсь, читая стихи:
не слова, а прозрачные слёзы!
Все твердят, что пришли от сохи,
что вчера ещё слезли с берёзы.

О родной вспоминают стезе,
где зады поросли лопухами.
Так и видят себя в картузе
и в рубахе с шестью петухами.

И живут, разрывая сердца
под трамвайно-троллейбусный грохот.
Эх, найти бы того подлеца,
что насильно отправил их в город!

Я найду его. Зол и речист,
я прорвусь через сто кабинетов.
Я в лицо ему брошу: «Садист!
Ты за что же так мучишь поэтов?

Ты же слышишь, как стонет стило!
Здесь их жизнь и больна, и кабальна!
Отпусти ты их с миром в село.
Посади ты их там на комбайны…»

Что с классиком меня роднило?
Я гимны звучные слагал
и, правя тяжкое кормило,
челна ветрило напрягал.
Hо вихорь злой взревел в фиорде,
и мне, Господнему рабу,
ветрилой хрястнуло по морде,
потом кормилой по горбу…

Проклятый быт, старания утроив,
мне сочинять мешает не впервые.
Не успеваю полюбить героев.
В итоге — падлы. Прямо как живые.

Здесь памятник стоял — превыше пирамиды,
но по нему прошла народная тропа.
Из праха чуть видны чугунные ланиты,
а метрах в двадцати — чугунная стопа.
Здесь памятник стоял — куда прочнее меди,
красуясь на манер известного столпа.
Hо что же от меня останется в предмете,
когда по мне пройдёт народная тропа?

Событья, факты, вереницы числ —
всё ерунда, но вот в житейском гаме
два слова перекликнутся слогами —
и мир внезапно обретает смысл.

Возопишь, ударяя в грудь,
или в рот наберёшь воды —
обязательно с кем-нибудь
ненароком сомкнёшь ряды.
И такого наговорят —
не докажешь ведь ни хрена…
У меня один только ряд.
И шеренга — тоже одна.

Какое счастье: при свече
творить во славу русской речи
и лечь на снег у Чёрной речки
при секунданте и враче!
Ни секунданта, ни врача —
убит каким-то нижним чином
по незначительным причинам,
а то и вовсе сгоряча…

Слова — достойны, речи — гладки,
и всё не врубимся в одно:
что гений — это недостатки,
каких нам сроду не дано.
Дразня, круглятся, что орехи,
из безупречной шелухи
их гениальные огрехи
и гениальные грехи.

Убить героя — значит пощадить.
Заметьте: чем талантливей прозаик,
тем он героя медленней пронзает
событьями, затем чтоб ощутить
в подробностях и боль его, и трепет.
Так вот: дышу надеждою простой,
что жизнь мою задумывал и лепит
не Достоевский. Даже не Толстой.

Да, вырождается москаль:
утрачен стыд, барыш возжаждан.
И мне твердят: «Не зубоскаль,
но исправляй своих сограждан!»
Легко сказать! Грустят в пыли
Крылов, Державин… Если даже
они исправить не смогли —
то мне-то, грешному, куда же!

В соседней камере спроси
иль у омонов:
писатель, скажут, на Руси —
один Лимонов.
У остальных и стиль, и прыть,
и морды глаже,
но как-то не за что «закрыть» —
не за слова же!