Александр Кушнер - Стихотворения. Четыре десятилетия

О. Мандельштам

Мы останавливали с тобой

Каретоподобный кэб

И мчались по Лондону, хвост трубой,

Здравствуй, здравствуй, чужой вертеп!

И сорили такими словами, как

Оксфорд-стрит и Трафальгар-сквер,

Нашей юности, канувшей в снег и мрак,

Подавая плохой пример.

Твой английский слаб, мой французский плох.

За кого принимал шофёр

Нас? Как если бы вырицкий чертополох

На домашний ступил ковёр.

Или розовый сиверский иван-чай

Вброд лесной перешёл ручей.

Но сверх счётчика фунт я давал на чай –

И шофёр говорил: «О’кей!»

Потому, что, наверное, сорок лет

Нам внушали средь наших бед,

Что бессмертья нет, утешенья нет,

А уж Англии, точно, нет.

Но сверкнули мне волны чужих морей,

И другой разговор пошёл…

Не за то ли, что список я кораблей,

Мальчик, вслух до конца прочёл?

* * *

Лучше всего оно знаешь, когда, когда?

Знаешь, когда оно лучше всего, всего?

В послеобеденный час, когда спит орда

Отпускников, – и нет на море никого!

В самый горячий, расплавленный, сонный час,

Самый пустынный и знойный, глаза слепя.

Было бы лучше ещё, если б также нас

Не было, плещется лишь для себя, для себя.

Только себя оно принадлежит светло

Глядя на спящий, себя позабывший мир,

Столь абсолютное, словно добро и зло,

Столь драгоценное, словно брильянт, сапфир.

Словно идея платонова наяву,

Овеществлённая силой его ума…

Спросят, что делаю? Точный ответ: живу.

Яркие вспышки и пенная бахрома.

И обнаружив среди золотистых сот

Голову прочно увязшего в них пловца,

Видишь: есть кто-то всегда, кто полней живёт

И углублённей, решительно, до конца.

* * *

Нечто вроде прустовского романа,

Только на языке другом и не в прозе,

А в стихах, – вот чем я занят был, Ориана,

Албертина, Одетта, и на морозе,

А не в благословенном Комбре, Бальбеке,

Не в Париже, с сиренью его, бензином,

И хотя в том же самом железном веке,

Но железа прибавилось в нём, интимном,

Но с поправкой на общие беды, плане,

То есть после Освенцима и на фоне

Стариков, засыпанных в Магадане

Снегом, звёздами, тучами… «встали кони».

Нечто вроде прустовского романа

По количеству мыслей в одеждах ярких,

Только пил из гранёного я стакана

Чаще, чем из бокала, и та, с кем в парке

На скамье целовался, носила платье

От советской портнихи по два-три года,

И готовились загодя мероприятия

Юбилейные, громкие, в честь Нимрода,

И не поощрялся любовный шёпот,

Потому что ценился гражданский пафос,

Но я знал тогда: это опыт, опыт,

А не просто ошибка и скверный ляпсус.

ТРОЯ

Т. Венцлове

– Поверишь ли, вся Троя – с этот скверик, –

Сказал приятель, – с детский этот садик,

Поэтому когда Ахилл-истерик

Три раза обежал её, затратил

Не так уж много сил он, догоняя

Обидчика… – Я маленькую Трою

Представил, как пылится, зарастая

Кустарничком, – и я притих, не скрою.

Поверишь ли, вся Троя – с этот дворик,

Вся Троя – с эту детскую площадку…

Не знаю, что сказал бы нам историк,

Но весело мне высказать догадку

О том, что всё великое скорее

Соизмеримо с сердцем, чем громадно, –

Пи Гекторе так было, Одиссее,

И нынче точно так же, вероятно.

* * *

Нету сил у меня на листву эту мелкую,

Эту майскую, детскую, липкую, клейкую,

Умозрительно воспринимаю её,

Соблазнившись укромной садовой скамейкою,

Подозрительный и как бы сквозь забытьё.

О, бесчувственность! Сумрачная необщительность!

Мне мерещится в радости обременительность

И насильственность: я не просил зеленеть,

Расцветать, так сказать, заслоняя действительность,

Утешать, расставлять для меня эту сеть!

Это склочный старик с бородой клочковатою

Пел любую весну, даже семидесятую,

Упивался, как первой весной на земле,

Не считаясь в душе ни с какою затратою

И сочувствуя каждой пролётной пчеле.

Даже как-то обидно, что стерпится – слюбится:

Оплетёт, обовьёт, обезволит причудница

И ещё подрастёт – и поверю опять,

Не смешно ли? что всё состоится и сбудется,

Что? не знаю, и в точности трудно сказать.

* * *

Он поймал себя, пылкий, на том ощущенье,

Обнимая её, что опять – в лабиринте,

Правда, в этот раз – в маленьком, и восхищенье

Испытал: с этим делом у них тут на Крите

Хорошо, как нигде. И, смутясь, свою рыбку

Прижимал, словно птичку, к себе что есть силы.

В полумраке она разглядела улыбку