Светлана Сырнева: Избранные стихи

Понабраться бы мне стыда,
не заглядывать из темноты
в освещаемое туда,
де ни тени моей, ни следа,

ни портретика на стене
самодельного моего,
ни гроша для меня в казне,
ни угла, ни скамейки мне.

Лишь один-единственный раз
Вы посмотрите за окно
и утешитесь, что сейчас там темно:
ни меня, ни Вас.

Вот и вся надежда моя.
Так однажды ржавую цепь
рвет колодезная бадья,
с тихим плеском на дно уйдя.

1988

В августе по ночам крут
созвездий наклон.
Роща стоит, как храм
в тысячу белых колонн.

Путь был тернист,
но здесь выпусти посох из рук,
одежды свои повесь
на белый месяца крюк.

Дальнему зову вняв,
поле пересеки по белым
зонтикам трав,
как по камням реки,

чтоб до утра во тьму
шепот твой убегал:
«О, я еще никому
в жизни своей не солгал!

Поверьте, я так же чист,
хотя и колеблем молвой,
как этот осиновый лист,
дрожащий над головой».

1988

Эта темень – крепчайшая, как самосад,
непроглядная, как марсианина разум.
Кто сказал, что свободен ночующий сад?
Он недвижим: он связан.

Он разобран по ветке, он силы лишен,
он не вытолкнет кляпа, не выдернет скрепу —
прямоликий белесый березовый ствол,
сад пришпиливший к небу.

Как нелепо и тупо стоит на пути,
как он плотно стоит – не просунуть и пальца.
О, хоть молния, что ли, его освети,
снизойди до страдальца!

О, хоть ветер, дохни в его потную грудь —
нет ни веры, ни силы, и утро не скоро!
Пусть хотя бы лампаду зажжет кто-нибудь
и пройдет вдоль забора.

1988

А воронов стая кружилась все ниже,
и гибнущий полк его выслал из боя:
ему приказали укрыться и выжить,
доверили знамя спасти полковое.

Крестом осенился и знамя упрятал,
его обмотав под рубахой на теле, и
– по лугу, по лугу, прочь от заката туда,
где лишь кости в оврагах белели.

Дремучей тропою, стремниной холодной,
спаленною чащей, где дым еще вился,
то мышью, то зайцем, то тварью болотной
бежал он, и полз он, и катом катился.

В канавах и в норах он жил потаенно,
считать разучившийся дни и недели.
Над ним проносились чужие знамена,
чужие победы в округе гремели.

Оброс, одичал он, питался червями,
и речи живой, и рассудка лишился.
И он позабыл, для чего ему знамя,
но как над дитятей над ним копошился.

Однажды, придя ослепительным строем,
заветное войско его подхватило,
обмыло, одело, назвало героем —
но разума грешному не возвратило.

Навек отказавшийся быть человеком,
все также он ползал и ел, что попало.
Бежал – не нашли. И в баталиях века
судьба его бедной песчинкой пропала.

О жизнь, для кого ты? По степи закатной
закованным всадником ты пролетаешь
и дышишь одной лишь суровостью ратной,
и, людям не внемля, лишь мифы питаешь.

1989

Ночь застанет в пути, и луна
провожать тебя будет знакомо.
Для чего так дорога длинна
от казенного места до дома?

Чтоб забылось, о чем ты просил,
чтоб наплакаться, идя с отказом,
и по капле накапливать сил,
так постыдно утерянных разом.

Чтоб хромые деревья в пыли
и немые деревни в печали,
прикасаясь, поведать могли,
что они – и просить перестали.

1989

Выйду из дому. Плачет пурга.
Ночь ей дали – она не утешилась.
Что ты, сердце? Безлюдны снега,
полно, сердце, тебе примерещилось.

Словно кто-то крадется во тьме,
жмется в стену, ступить не решается.
Кто он? Что у него на уме?
Сторожит кого, сам ли скрывается?

Вон он, вон он! Метнулся назад,
переулком пошел, подворотнями.
Так уносят завещанный клад
и сторонятся, чтобы не отняли.

Так и мне в моем долгом пути
робким ангелом было наказано
по ночам свою душу нести,
сознавая, что днем она связана.

Слышишь стон? Это двери с петель!
Слышишь гул? Это стены разрушены!
Это пробил наш час, и метель
полуночными полнится душами.