Антология - Западноевропейская поэзия XХ века

Весело примчалась кувырком
теплых тел доверчивая стая
и, переливаясь серебром,
и надеждой плаванье венчая,
вкруг триремы сплетясь венком,
словно опоясывая вазу,
доведя блаженство до экстаза,
виснет в воздухе одно мгновенье,
чтобы тут же, снова скрывшись в пене,
гнать корабль сквозь волны напролом.

Корабельщик друга виновато
ввел в опасный круг своих забот
и измыслил для него, собрата,
целый мир, поверив в свой черед,
что он любит звуков строй богатый,
и богов, и тихий звездный год.

Святой поднялся, обронив куски
молитв, разбившихся о созерцанье:
к нему шел вырвавшийся из преданья
белесый зверь с глазами, как у лани
украденной, и полными тоски.

В непринужденном равновесье ног
мерцала белизна слоновой кости,
и белый блеск, скользя, по шерсти тек,
а на зверином лбу, как на помосте,
сиял, как башня в лунном свете, рог
и с каждым шагом выпрямлялся в росте.

Пасть с серовато-розовым пушком
слегка подсвечивалась белизной
зубов, обозначавшихся все резче.
И ноздри жадно впитывали зной.
Но взгляда не задерживали вещи —
он образы метал кругом,
замкнув весь цикл преданий голубой.

Выдох древних морей,
бурный Борей,
ты не чужой и ничей,
ветер ночей.
Выйду на берег скорей —
спорит со мной
выдох древних морей,
ветер ночной.
Только для древних скал
воет простор.
Как налетает шквал!
Стонет инжир сквозной —
как он руки простер
там, под луной!

Не воздвигай надгробья. Только роза
да славит каждый год его опять.
Да, он — Орфей. Его метаморфоза
жива в природе. И не надо знать

иных имен. Восславим постоянство.
Певца зовут Орфеем. В свой черед
и он умрет, но алое убранство
осенней розы он переживет.

О, знали б вы, как безысходна смерть!
Орфею страшно уходить из мира.
Но слово превзошло земную твердь.

Он — в той стране, куда заказан путь.
Ему не бременит ладони лира.
Он поспешил все путы разомкнуть.

Где-то есть корень — немой,
в недрах, глубоко,
сросшийся с древнею тьмой,
с тишью истока.

Головы в шлемах, белей
кудри, чем луны,
братство и брани мужей,
жены как струны.

С веткою ветвь сплетена
гуще, теснее…
Только вот эта одна

вырвалась. Тянется ввысь.
О, не сломайся! Согнись
в лиру Орфея!

Я шел, я сеял; и произрастала
судьба, мне щедро за труды воздав,
но в горле слишком прочно кость застряла,
естественной, как в рыбьем теле, став.

Мне не вернуть Весам их равновесья,
не уравнять непримиримость чаш;
но в небе — знак, не знающий, что весь я
ушел в иной предел, покинув наш.

Ведь звездный свет сквозь вечные просторы
летит так долго, чтоб настичь людей,
что мой уход проявится нескоро,
как росчерк призрачный звезды моей.

Нету масла, дороги овощи,
картошку — по многу часов ищи,
яйца — до желудка недоводимы.
Не хлебом единым — а что же едим мы?
Электричество надо беречь.
Печь без дров, зато в кране — течь.
Ввиду постоянных перебоев в снабжении
нужны запасы. Чего? Терпения.
Курение — запрещенный порок.
Мыла — на город один кусок;
есть подозрение, что Пилату
мыло везут во дворец по блату.
Есть ботинки, но без шнурков,
кофе без кофеина, котлеты — не из коров.
Бумаги в обрез, и она опечатана.
Ничто не может быть напечатано.
Государственный строй могуч.
Невыносимо воняет сургуч.
Идет победоносное наступление,
поэтому эмиграция — преступление.
Все это ясно без лишних слов.
Тем более что за слова сажают.
Тем более что нас уважают.
Мы вооружены до зубов.