Александр Блок - Том 3. Стихотворения и поэмы 1907–1921

О, тоска! Через тысячу лет
Мы не сможем измерить души:
Мы услышим полет всех планет,
Громовые раскаты в тиши…

А пока — в неизвестном живем
И не ведаем сил мы своих,
И, как дети, играя с огнем,
Обжигаем себя и других…

Как растет тревога к ночи!
Тихо, холодно, темно.
Совесть мучит, жизнь хлопочет.
На луну взглянуть нет мочи
Сквозь морозное окно.

Что-то в мире происходит.
Утром страшно мне раскрыть
Лист газетный. Кто-то хочет
Появиться, кто-то бродит.
Иль — раздумал, может быть?

Гость бессонный, пол скрипучий?
Ах, не всё ли мне равно!
Вновь сдружусь с кабацкой скрипкой,
Монотонной и певучей!
Вновь я буду пить вино!

Всё равно не хватит силы
Дотащиться до конца
С трезвой, лживою улыбкой,
За которой — страх могилы,
Беспокойство мертвеца.

Ну, что же? Устало заломлены слабые руки,
И вечность сама загляделась в погасшие очи,
И муки утихли. А если б и были высокие муки, —
Что ну́жды? — Я вижу печальное шествие ночи.

Ведь солнце, положенный круг обойдя, закатилось.
Открой мои книги: там сказано всё, что свершится.
Да, был я пророком, пока это сердце молилось, —
Молилось и пело тебя, но ведь ты — не царица.

Царем я не буду: ты власти мечты не делила.
Рабом я не стану: ты власти земли не хотела.
Вот новая ноша: пока не откроет могила
Сырые объятья, — тащиться без важного дела…

Но я — человек. И, паденье свое признавая,
Тревогу свою не смирю я: она всё сильнее.
То ревность по дому, тревогою сердце снедая,
Твердит неотступно: Что делаешь, делай скорее.

Весь день — как день: трудов исполнен малых
  И мелочных забот.
Их вереница мимо глаз усталых
  Ненужно проплывет.

Волнуешься, — а в глубине покорный:
  Не выгорит — и пусть.
На дне твоей души, безрадостной и черной,
  Безверие и грусть.

И к вечеру отхлынет вереница
  Твоих дневных забот.
Когда ж морозный мрак засмотрится столица
  И полночь пропоет, —

И рад бы ты уснуть, но — страшная минута!
  Средь всяких прочих дум —
Бессмысленность всех дел, безрадостность уюта
  Придут тебе на ум.

И тихая тоска сожмет так нежно горло:
  Ни охнуть, ни вздохнуть,
Как будто ночь на всё проклятие простерла,
  Сам дьявол сел на грудь!

Ты вскочишь и бежишь на улицы глухие,
  Но некому помочь:
Куда ни повернись — глядит в глаза пустые
  И провожает — ночь.

Там ветер над тобой на сквозняках простонет
  До бледного утра;
Городовой, чтоб не заснуть, отгонит
  Бродягу от костра…

И, наконец, придет желанная усталость,
  И станет всё равно…
Что́? Совесть? Правда? Жизнь? Какая это малость!
  Ну, разве не смешно?

Поглядите, вот бессильный,
Не умевший жизнь спасти,
И она, как дух могильный,
Тяжко дремлет взаперти.

В голубом морозном своде
Так приплюснут диск больной,
Заплевавший всё в природе
Нестерпимой желтизной.

Уходи и ты. Довольно
Ты терпел, несчастный друг,
От его тоски невольной,
От его невольных мук.

То, что было, миновалось,
Ваш удел на все похож:
Сердце к правде порывалось,
Но его сломила ложь.

Всё свершилось по писаньям:
Остудился юный пыл,
И конец очарованьям
Постепенно наступил.

Был в чаду, не чуя чада,
Утешался мукой ада,
Перечислил все слова,
Но — болела голова…

Долго, жалобно болела,
Тело тихо холодело,
Пробудился: тридцать лет.
Хвать-похвать, — а сердца нет.

Сердце — крашеный мертвец.
И, когда настал конец,
Он нашел весьма банальной
Смерть души своей печальной.

Когда невзначай в воскресенье
Он душу свою потерял,
В сыскное не шел отделенье,
Свидетелей он не искал.

А было их, впрочем, не мало:
Дворовый щенок голосил,
В воротах старуха стояла,
И дворник на чай попросил.