Альфред Хаусмен: Избранные стихотворения

Внешняя канва жизни Хаусмена отчаянно бедна фактами. Он проработал десять лет в патентном бюро, но все более известными становились его работы в области классической филологии. В 1892 году он был приглашен на должность профессора латинского языка в Университетском колледже Лондона и прослужил там почти двадцать лет. Самое важное событие этих лет — в 1896 году в Англии вышла одна из самых совершенных поэтических книг поздневикторианской эпохи «Шропширский парень» («А Shropshire Lad»). Книга была издана за свой счет (после традиционного в таких случаях отказа издательства Макмиллан — история сохранила имя рецензента, не будем его вспоминать) Альфредом Эдвардом Хаусменом — даже имя поэта едва ли ассоциировалось с уже известным к тому времени ученым, специалистом по классической филологии, профессором Лондонского университета. Она была не сразу замечена, распродавалась плохо. Но во время первой мировой войны произошел перелом — после того как Хаусмен дал разрешение на помещение некоторых своих стихов в собрание, предназначенное для солдат в окопах: то, что любили и знали лишь немногие, стала знать наизусть вся Англия. Он много писал о молодых английских парнях… и здесь тоже был эвфемизм. Но профессор знал меру и не давал повода к инсинуациям: слишком жива была память о судьбе Уайльда.

В «Шропширском парне», вышедшем, когда поэту было уже тридцать семь лет, содержалось шестьдесят три стихотворения; в следующей и последней его прижизненной книге «Последние стихи» («Last Poems»), появившейся через двадцать шесть лег после первой, их было сорок одно. После смерти Хаусмена его брат, Лоренс Хаусмен (довольно известный в свое время литератор), издал то, что осталось в рабочих тетрадях, — еще около семидесяти стихотворений (в современных изданиях они делятся на две части — «Еще стихи» («More Poems») и «Дополнительные стихи» («Additional Poems»)). Это почти всё, — есть, впрочем, некоторое количество юмористических стихотворений, собранных воедино лишь в 1997 году, есть знаменитая пародия на античную драматургию (приводится в нашей книге в переводе М. Л. Гаспарова). Словом, сотни две стихотворений, почти исключительно миниатюр. Мало?.. Только количественно. По воздействию на англоязычную литеатуру XX века невероятно много.

О месте Хаусмена в поэзии можно говорить долго, перечисляя имена известных поэтов, восхищавшихся им и испытывавших его влияние (от Йейтса и Одена до Набокова), но проще всего сказать так: теперь стихи Хаусмена — это часть английского языка, а вершины его поэзии обязательно будут в своде лучшей мировой лирики, кем бы он ни составлялся.

Раз уж зашла речь о Набокове, необходимо отступление. Для Набокова Хаусмен — одно из пережитых влияний, важное условие в его литературной игре. В книге «Другие берега» — русском и во многом отличном от первоисточника варианте книги «Speak, Memory» — Набоков говорит о своих русских стихах кембриджского периода: «Как я ужаснулся бы, если бы тогда увидел, что сейчас вижу так ясно, — стилистическую зависимость моих русских построений от тех английских поэтов, от Марвелля до Хаусмена, которыми был заражен самый воздух моего тогдашнего быта». В английском варианте это место неузнаваемо — вместо Марвелла и Хаусмена там находятся поэты-георгианцы (очевидно, в первую очередь — неназванный Руперт Брук, которого Набоков переводил и которым восхищался). Зато в конце 13-й главы «Speak, Memory» Набоков, перечисляя немногие картины своей кембриджской жизни, оставшиеся в его памяти, упоминает рядом следующие три: «…П. М., врывающийся в мою комнату с экземпляром «Улисса», только что привезенным из Парижа; <���…> Т., очень старый и немощный официант, проливающий суп на профессора Хаусмена, который тут же резко встает, как человек, Внезапно выведенный из состояния транса… Е. Харрисон (тьютор Набокова в Кембридже. — Прим. А. Кокотова), делающий мне неожиданный подарок — «Шропширского парня» — маленькую книжку стихов о молодых мужчинах и смерти».

Анекдот о супе подозрительно напоминает хрестоматийную историю об Альфреде Теннисоне, который, находясь на светском обеде, перевернул красивую тарелку, чтобы рассмотреть марку мастера, и вылил на себя всё содержимое. Возможно, что это аналог анекдота о декане в разбитом окне, выданного Себастьяном Найтом г-ну Гудмену в качестве своего кембриджского воспоминания. К слову, и Себастьян Найт — alter ego автора в набоковском романе «The Real Life of Sebastian Knight» — признается: «Я был бесконечно влюблен в страну, ставшую мне домом, <���…> у меня бывали киплинговские настроения, бруковские настроения, хаусмановские настроения» (перевод А. Горянина и М. Мейлаха). В примечании к этому месту романа русский комментатор издания (Владимир Набоков. Романы. М., 1991) резонно пишет следующее: «О встречах (sic!) с Хаусменом — профессором Кембриджского университета — в обеденном зале (sic!!) колледжа и о его книге стихов Набоков вспоминает в английском варианте своей автобиографии "Память, говори"…» Думается, Набоков предвидел в будущем (пусть в отдаленном) появление такого комментария.