Ирина Одоевцева - Собрание стихотворений

– У теней нет очей и ночей,
Тень как воздух, как дым, как ручей, –
Тень отчаянья, тень свечей…
Я устала быть тенью ничьей.
Ах, устала, устала я очень,
Этот мир так порочно-непрочен.

Золотой, золотой листопад,
Силлабически листья шуршат.
Бьют часы — с расстановкою — семь.
Потемнело. Пусто совсем.

— До свиданья. Пора домой,
В светлый дом, где пылают свечки,
Где томительно-звонкий покой
Перемешан с гитарной тоской,
Ну совсем как — подать рукой —
На цыганской, на Черной речке.

Человек человеку бревно ,
Это Ремизов где-то давно
Написал. И как правильно это.
Равнодушье сживает со света
Одиноких и плачущих. Но
Для бродяги, глупца и поэта,
У которых мозги набекрень,
Одиночество — чушь, дребедень,
Трын-трава. Им участье смешно,
Им не надо привета-ответа.

Вот окончился каторжный день,
Не оставив и воспоминаний
По себе.
Серебристые лани,
Запряженные в лунные сани,
Под окном. Только где же окно?
Где окно и оконная штора?
Где же дверь? Так темно и черно,
Так черно, что не видно ни зги.

— Зазвени зга. Сиянье зажги!
Озари эту темь-черноту,
Искрометно звеня на лету,
Молньеносно метнись в высоту
И обрушься пожаром на дом,
Огнедышащим дымным столбом,
Красным ужасом, черным стыдом
Справедливейшего приговора.

… Так погибли когда-то Содом
И Гоморра.

Скользит слеза из-под усталых век,
Звенят монеты на церковном блюде.
О чем бы ни молился человек,
Он непременно молится о чуде.

Чтоб дважды два вдруг оказалось пять,
И розами вдруг расцвела солома,
Чтобы к себе домой придти опять,
Хотя и нет ни у себя, ни дома.

Чтоб из-под холмика с могильною травой
Ты вышел вдруг веселый и живой.

Верной дружбе глубокий поклон.
Ожиданье. Вокзал. Тулон.

Вот мы встретились. Здравствуйте. Здрасьте!
Эта встреча похожа на счастье,
На левкои в чужом окне,
На звезду, утонувшую в море,
На звезду на песчаном дне.
— Но постойте. А как же горе?
Как же горе, что дома ждет?
Как беда, что в неравном споре
Победит и с ума сведет?

Это пауза, это антракт,
Оттого-то и бьется так,
Всем надеждам несбывшимся в такт,
Неразумное сердце мое.
Полуявь. Полузабытье.

Как вы молоды! Может ли быть,
Чтобы старость играла в прятки,
Налагала любовно заплатки
На тоски и усталости складки,
На бессонных ночей отпечатки,
Будто не было их.
Не видны.
И не видно совсем седины
В шелковисто-прямых волосах.
Удивленье похоже на страх.
Как же так? Через столько лет…
Значит правда — времени нет,
И уводит девический след
Башмачков остроносых назад,
Прямо в прошлое — в Летний сад.

По аллее мы с вами идем,
По аллее Летнего сада.
Ничего мне другого не надо.

Дом Искусств. Литераторов Дом.
Девятнадцать жасминовых лет.
Гордость студии Гумилева,
Николая Степановича…
— Но постойте, постойте. Нет,
Это кажется так, сгоряча.
Это выдумка. Это бред.

Мы не в Летнем саду. Мы в Тулоне,
Мы стоим на тютчевском склоне,
Мы на тютчевской очереди
Роковой — никого впереди.

Осторожно из-за угла
Наплывает лунная мгла.
Ничего уже не случится.
Жизнь прошла. Безвозвратно прошла.
Жизнь прошла. А молодость длится.
Ваша молодость.
И моя.

Лазурный берег, берег Ниццы.
Чужая жизнь. Чужие лица.
Я сплю.
Мне это только снится.
До смерти так недалеко.
Рукой
Подать.

Я погружаюсь глубоко —
С какой сознательной тоской —
В чудовищную благодать
Дурного сна.
Его бессмысленность ясна:

На койке городской больницы
Страдания апофеоз
И унижения.
Но розы, розы, сколько роз
И яркий голос соловья
Для вдохновения
Во сне.

Я сплю — все это снится мне,
Все это только скверный сон,
Я сознаю, что я — не я,
Я даже не «она», а «он» —
И до чего мой сон нелеп.
О, лучше б я оглох, ослеп,
Я — нищий русский эмигрант.
Из памяти всплывает Дант.
«Круты ступени, горек хлеб Изгнания…»
Так! Правильно!
Но о моей беде,
О пытке на больничной койке
Дант не упомянул нигде:
Такого наказания
Нет даже в дантовском Аду.