Андрей Плигузов - Стеклянная гора

Я уже написал, что античные
боги жили у нас во дворе -
громко сварились, грохотали посудой,
а чуть отвернешься –
говорили страницами из
Софокла, утирали слезу
над несчастной судьбою Эдипа,
Ипполита жалели. Нам, мальчишкам,
давали кривые монетки на
марки и леденцы и гоняли
бездомных собак из подъезда.
Только этих богов мы и знали,
прекословили им, поднимали
их на смех, на заборах
рисовали кирпичною крошкой
и писали: дурак. Вот и выросли.
Сами теперь разбираем покупки,
шумим, кулаками стучим
друг на друга — а они
тихо шепчутся, тихо ходят
по весеннему облаку.
Смотрят сверху на крыши домов,
над землею проносят дожди.
Нагибаются к нам, улыбаются,
машут отставным шалопаям,
и солнечных зайчиков водят
по двору, по траве,
по зеленым верхушкам деревьев.

Все более просто
работу свою понимаю –
прежде жил по подсказке,
прислушивался к голосам,
а нынче оглох и слышу
все то же: давай, работай
а как работать - не слышу.
Мы выросли не на школьной
латыни, и певчие лебеди
нескоро нас отыскали.
Коллегии тишины
и утренний воздух леса
учили нас, как придется,
и все мое поколение
чужим языком говорит,
а я говорю, как умею.
Я в первый раз это понял
в пустом дровяном сарае,
когда ты держала Слово
на кончике языка
и Словом меня кормила,
как кормят слюной птенца,
и вышла под дождь, и русский
устный стучал по лужам,
и платье твое прилипло.

Встанешь ночью — и будешь смотреть,
напрягая глаза,
как снуют переулки,
наклонясь в ярко-желтом
мелькающем свете,
будто что-то плетут из соломы.
Так и будешь без всякого дела
мусолить зрачки, и глаза
заблестят, свет пойдет со слезой.
Слишком горьким лекарством
обносят городских постояльцев.
А дома, под дождями насупясь,
стоят, сочиняют стихи по-китайски,
помнят работу свою.

Мандельштам с головою в руках
ищет, где ему лечь, где помягче
земля. Снаряжаем печальные корабли
на чужбину, и плывем, и в могилы
берем облака, стоявшие над головой
Моисея. Но и там не кончается
наше кочевье. Ночами
Данте слушает тень,
склонившуюся над Торой.
Под эту диктовку
мы идем, и Красная площадь
расступается перед нами, как море.

Кипарисы, деревья
запретной любви,
не дающие тени,
длинноногие школьники,
рекруты ночи,
дожидаются времени,
за античностью следующего,
но опаздывающего.
Безголовые бабочки
из-под кисточки Ци Бай-ши
избалованы нежным цветком
с итальянским названием.
Не спешим,
и поищем в подстрочнике
загорелые голени,
локти косых парусов
во Флориде, кипарисы,
скользящий металл
дорогого вина. Времена
для искусства не самые лучшие:
лук, свирель, Апполон,
Роберт Лоуэлл, ныне покойный,
музыкальная школа, молочные
гаммы, смуглый отрок,
которому звуки не впрок.

Н.Г.
Проверим узы брачные
с тобою, высота,
здесь, в пламени горящего
тернового куста,
здесь, на библейской пустоши,
в ветхозаветной тьме
пространства безвоздушного,
в бесснежной той зиме,
что нас несла над городом,
держала на весу,
сорила полустертыми
монетками. К лицу
сухой тянулась варежкой,
но не было тепла.
Зато была испарина,
зато - напополам
постель делили, чистую
стелили простыню,
и это все записано.
И я себя виню,
что поздно образумился,
что лишь сейчас вхожу
в огонь, в чужую улицу,
где пальцы обожгу.
Прошу огня неспящего,
что ходит по пятам,
прошу того, горящего
тернового куста.

Под причальной стенкой в порту затрубил тритон.
Домовой зашаркал на кухне, но скоро заснул.
Во дворе деревья стоят в демисезонных пальто.
Дома нет никого, и цветок отворачивается к окну.
Я хотел бы все это видеть в морской бинокль,
я бы много дал, чтобы в этой сказке заснуть
и проснуться в ней же, чтоб в кладовке пахло вином,
и разбухшая форточка открывалась прямо в весну.
Хриплый рык радиолы и мышеловок стук.
И тритоны трубят и плещутся между тяжелых барж
(Больно длинная строчка, будто идешь и идешь по мосту,
и не знаешь куда. А солнце встает за спиной и идет туда же).

В кухне на плитке варится жженка.
Ночь громыхает автобусом желтым.
Крупными каплями пахнет из сада.
Знаю: Господь снисходителен к слабым.
Мучится славой надтреснутый тенор.
Оперный свет наполняется тенью.
Курит на цепкой солдатской кровати
Старый военный в больничном халате.
Все это пригороды обещают,
Эту мораль вперемежку с вещами.
С ней в коридоры, где пахнет стареньем,
Входят, как входят в небесные реки,
Чтобы уснуть и под утро умыться.
В женщинах - отроческая невинность.
Дети — как найденные в капусте.
Сотня народов. Пятнадцать республик,
Пригородов, придорожных поселков,
Сладкого воздуха, мяты, карболки,
Призывников, невоинственных с виду –
Вот их выкрикивают по алфавиту!