Иван Барков - Девичья игрушка, или Сочинения господина Баркова

Может быть в несколько упрощенном виде, но эти рассуждения верно отразили те новые социальные и отчасти нравственные представления, которые складывались у русской «прогрессистской» интеллигенции 1860-х гг. Характерно сопоставил интерес к «развратному» с принципами разночинского мировоззрения Ф. Н. Глинка; 26 декабря 1862 г. он писал М. П. Погодину из Твери: «Тревога ходит по земле; да коли б одна тревога, а то разврат, и самый гнусный, гуляет по улицам. Читали ль Вы петербургскую клубничку? — Хуже барковщины! — И это еще ничего перед развратом мысленным! Вот один проповедует, что внутренность свиньи одинакова с внутренностью человека; значит: человек — свинья! — Другой пошел еще далее: лягушка, говорит, есть тот же человек, только недозрелый.

А ведь семинаристы и гимназисты так и ловят налету эти учения: у них это все „прогресс“!» [111]

Восприятие барковской традиции в кругах русской разночинной интеллигенции середины XIX в. — особая тема [112]; для нас важно отметить наметившееся стремление к «реабилитации» Баркова, причем не с точки зрения «искусства», а главным образом как близкий разночинцам социальный тип, «униженный и оскорбленный XVIII в.», своеобразный Раскольников-литератор прошлого столетия. Этот образ (не имеющий ничего общего с действительностью) будет подхвачен и «углублен» уже в середине нашего века (см. в статье Андрея Зорина в наст, издании). Эта же тенденция сказалась и в статье при отдельном издании Баркова, причем ее положения во многом созвучны рассмотренному неизданному очерку.

Подготовленная неизвестным книга избранных текстов «приличного» Баркова не была издана, но в 1872 г. появился сборник «Сочинения и переводы И. С. Баркова. 1762–1764 гг. С биографическим очерком автора». Издан он был в Петербурге, в типографии В. С. Эттингера, и имел явно коммерческий расчет.

Книге был предпослан очерк, представлявший собой попытку создать биографию поэта на основе анекдотических преданий, не последнее место, о чем мы уже говорили, занимала и рефлексия по поводу социально-психологического типа Баркова. Автор очерка выстраивает и хронологию творчества поэта (при этом «продлевая» его жизнь на целое десятилетие), эволюция которого рисуется как переход от «официальных» произведений к «барковщине». Приведем текст этого очерка, опустив пассаж с характеристикой Сумарокова.

Едва ли найдется в истории литературы пример такого полного падения, нравственного и литературного, какое представляет И. С. Барков, один из даровитейших современников Ломоносова. Ни Альфред де Мюссе, ни Эдгар По не могут идти в сравнение с ним. Его <���не>напечатанные произведения ни сколько не похожи на произведения подобного рода от Марциала до маркиза де Мазада <���т. е. Сада>. В них нет ни эротических, возбуждающих образов, ни закоренелой цинической безнравственности, занятой системами разврата и теориями сладострастия. В них нет ни художественных, ни философских претензий. Это просто кабацкое сквернословие, сплетенное в стихи: сквернословие для сквернословия. Это хвастовство цинизма своей грязью.

Этим наиболее известен Барков.

Но у него есть произведения первой молодости, произведения вовсе не такого характера. Из этих произведений мы узнаем, что он обладал довольно большими литературными способностями. Ничего не было бы удивительного, если бы этот способный человек спился с кругу: у нас и теперь гибнет много способных людей, а в прежние годы почти все, сколько-нибудь даровитые люди, как будто в силу какой-то тяжелой необходимости, бросались в этот омут и нередко погибали в нем, не сделавши того, что в силах были сделать. Костров и Аблесимов тоже спились, но не так низко, как Барков. Не заключает ли причина этого падения печального, трагического элемента? — Кто знает, может быть этот человек, с несомненным дарованием, искал себе дела по способностям, так же, как искали и не находили его много русских людей. Кто знает, может быть, делая переводы по заказу академии, искажая Несторову летопись по приказу немца-начальника, Барков томился жаждою другой деятельности. Жажда не была утолена. Разочарованный, убитый, он видит один исход: потопить тоску своего неудовлетворенного стремления в вине. Пьяница чувствует на себе презрение общества, понимает, что это общество само не заслуживает ничего кроме презрения. Он платит тою же монетою. — Вы презираете меня за то, что я грязен, говорит он, — посмотрите, я еще грязнее, чем вы думаете, презирайте меня, сколько душе угодно, я не боюсь вас. Погиб, так погиб. Он с болезненной злостью начинает сам преувеличивать свои недостатки, хвалится ими, в пику ходячим правилам общественной нравственности и приличий.