Владимир Марков: Гурилевские романсы. Поэма

На свиданьях (всех на свете) —
Взгляды, речи, прикасанья.
Взгляды гладят, льнут и молят,
Говорят или скрывают.
Речи взглядам помогают —
То легко, то запинаясь;
Пылко ли: «Меня влечет к вам,
Как рокочущее море
К берегу в часы прилива!»
Или робко: «Я хотела
Вам сказать… Нет, я забыла…»
Прикасанья ж выражают
Все, чего не могут взгляды,
Все, него не могут речи,
И у нас в саду сегодня
Те же взгляды, те же речи,
И знакомый голос шепчет:

– Мой хороший, милый мальчик,
Ты мой светлый, мой любимый.
Хорошо, что ты признался.

– Я тебя нашел сегодня,
Я тебя не потеряю,
Мы отныне нераздельны:
Нет меня, и ты исчезла,
Что-то общее, родное,
Навсегда, совсем, навеки,
Нет конца и края нету,
На твоих ресницах вечность,
Жизни смысл на лбу в морщинке
И вселенная сгорела.
Наших щек едва коснувшись.

— Как ты говоришь красиво,
Как тебя приятно слушать.
Только вот что, поздно, милый,
Я пойду. Прости. Пусти же.
– Что такое ты сказала?
Я не слышал и не понял.
- Ты понять меня попробуй,
Дорогой мой, сумасбродный.
Нам нельзя соединяться —
Жизнь у нас не состоялась.
– Жизнь у нас теперь начнется.
Это будет так, ты слушай:
Мы одни с тобою будем,
Никого не будет рядом,
И моя рука с твоею
Расставаться будет только
Для того, чтобы коснуться
Плеч твоих, волос иль шеи.
Будем жить, любить, работать
И читать друг другу строки
Из любимых, из поэтов,
И в лесу гулять под вечер,
Чтобы шишки под ногами,
Чтобы воздух чистый-чистый.
Чтоб легко, чтоб паутина
Неожиданно в лицо бы,
А когда стемнеет, дома
Ты играть и петь мне будешь
Гурилевские романсы.

– Это было бы возможно
Через двести лет иль больше,
Да и то навряд ли… Милый,
В двадцать лет все губы алы
И все девушки красивы.
Ты еще не отличаешь
Страсть из сердца и из книги.
– Понимаю… Ты не веришь,
Что мечта осуществится.
Ты права. Нам невозможно
Здесь, теперь соединиться.
Ты должна бежать со мною.

– Если даже убежим мы…
Рай всегда бывает краток.
Ты со мной не будешь счастлив,
Или будешь, но недолго.
А потом — подумай, милый —
Ты любить меня не будешь.
Что тогда я стану делать?
Ты представь хоть на минуту:
Может, лучше-то не будет?
Может, будет только хуже?

— Я тебя не понимаю.
Ведь тому назад минуту
Ты была совсем другая:
Мы щеки щекой касались,
Мы огонь губами пили.
Разве можно нам расстаться?
Если тянет… если сильно…

– Нужно только удержаться.
Это трудно, но несложно.

-Я тебя не понимаю.

– Мы других не понимаем,
Нас никто не понимает —
Все мы очень одиноки.
И пошла дорожкой к дому.
Ночь была совсем такая,
Как бывает на свиданьях.
Лунный свет блестел повсюду,
Там где надо — серебрился,
Там где надо — в тень скрывался.
Даже соловей, наверно,
Засвистал, запел, защелкал.
Может быть, цвели жасмины.
Я не знаю, я не видел.
Я стоял и только слушал,
Как шумят листвою липы,
А потом бродил по саду,
Временами повторяя:

– Все мы очень одиноки.

Осень. Мокрые скамейки
И шуршанье под ногами.

Я на время отлучался
И нашел по возвращенье
Все другое, все иначе.
Так всегда, везде и всюду.
Лет тому назад с десяток
Я хотел быть баритоном:
Чтобы сотни бедных женщин
В вожделении смотрели,
Как я выйду на эстраду,
Как стальною диафрагмой
Выжму ля бемоль с надрывом
И с поклоном благосклонным
Буду ждать рукоплесканий,
Истеричных криков «браво»
И с записками букетов.
А теперь — совсем иное:
Я б хотел быть фармацевтом.
И тогда б, в тиши аптечной,
Изобрел бы я таблетку,
Чтобы у моей любимой
Голова бы не болела.
В наше время (странно ль это?)
Голова болит так часто:
Трудно многое постигнуть,
А принять еще труднее,
Скрыться ж вовсе невозможно.

Ведь в саду моей поэмы
Сыро, мозгло, неуютно,
Пахнут осенью осины,
Пахнут бренностью березы;
Опадая, листья липы
Прилипают друг ко другу
И лежат бесплодной коркой,
Для чего-то прикрывая
Замерзающую землю.
А в усадьбе стынут стекла
И шаги ступают тише.
Там в окне, чужой и строгим,
Чей-то профиль с бакенбардой
Декабриста больше нету,
Что с ним, тоже неизвестно.
И она, в лиловом платье,
Прислонясь к колонне белой,
Смотрит, как редеют листья,
Как готовятся деревья
Встретить голыми ветвями
Белый и хрустящий холод.
Платья воротник высокий
Шею скрыл до подбородка,
И на лбу легла вторая,
Новая уже морщина.
Каждый жест, наклон и ракурс
Четкой линией намечен,
Словно все это рисунок,
Словно этот бархат платья —
Не взаправду, а пастелью.