Уильям Вордсворт - Избранная лирика

Здесь мы обратимся к отрезку пути между Монбланом и Гондо.

Разрабатывая маршрут, Вордсворт подходил к путешествию с позиций материалистического эмпиризма, единственным источником достоверного знания считая чувственный опыт. Возвышенное он тогда понимал по — бёрковски: как эмоциональную, физически обусловленную, реакцию на внешние воздействия. Для «чистоты» своего психологического эксперимента он скурпулезно изучил «наблюдательные позиции» и календарь памятных дат. Так, во Францию друзья прибыли в дни празднования годовщины взятия Бастилии; Монблан они впервые созерцали 12–14 августа, ровно в третью годовщину со дня, когда Гораций Бенедикт Де Соссюр (Horace-Bеnеdict de Saussure), известный в те времена путешественник, покорил эту вершину. Глядя на Монблан и точно зная свои координаты в пространстве и времени, Вордсворт, однако, не находит в себе того волнения чувств, о котором мечтал и которое — согласно авторам путеводителей — непременно должно было его охватить при соблюдении всех правил созерцания ландшафта. Скупые слова «Прелюдии», описывающие встречу Вордсворта с Монбланом, — документальны как запись в путевом дневнике:

That very day,

From a bare ridge we also first beheld

Unveiled the summit of Mont Blanc, and grieved

To have a soulless image on the eye

That had usurped upon a living thought

That never more could be. (Book VI, 524-28).

(«В тот самый день / С обнаженного хребта мы впервые увидели / Вершину горы Монблан, выступившую из дымки, и опечалились / Тому, что представший взору образ был столь бездушен, / Что он подавил живую мысль, / И здесь она иссякла»).

Желанная цель Вордсворта — проникнуться чувством возвышенного при посещении Монблана — не была достигнута. Выбранный эмпирический подход себя не оправдал. Вордсворт поворачивается к Монблану спиной и спускается со своим другом в «чудесную Долину Шамони» с ее величественными ледниками, водопадами и реками. Теперь он меняет тактику, пытаясь возместить недостаток ярких впечатлений путем погружения в фантазию. Ногой ступая на конкретно — реальную альпийскую землю, мечтаниями он пускается в «альтернативное» субъективно — идеалистическое странствие по мысленно сконструированному ландшафту. Поэт видит и описывает долину в «Прелюдии» не так, как она предстала перед ним в действительности: он ни словом не упоминает преследующего его кошмара «бледных рук» и «помертвелых бормочущих губ» бедняков, которых он встретил в долине [182], рисуя вместо них идиллические фигуры. Он описывает мир, в котором Зима «как лев прирученный шагает» («the Winter <���…> like a well-tamed lion walks») и миловидные пастушки «на солнце копошат копны сена» («spreading the haycock in the sun»). Ушедший в свой выдуманный мир герой — Вордсворт столь же невнимателен к эстетической терминологии, как и джентельмен, смутивший Кольриджа у реки Клайд. Все смешалось в его фантазиях: и возвышенные Альпы, и формальные (т. е. прекрасные и живописные) парки Англии, о чем автор «Прелюдии» не без улыбки вспоминает:

Nor <���…> could we fail to abound

In dreams and fictions, pensively composed:

Dejection taken up for pleasure’s sake,

And gilded sympathies, the willow wreath,

And sober posies of funeral flowers,

Gathered among those solitudes sublime

From formal gardens of the lady Sorrow,

Did sweeten many a meditative hour. (Book VI, 547-56).

(«И не могли не погрузиться мы / В мечты и вымыслы, исполненные печали: / Напускная унылость, столь нам приятная, / Приторная жалость, ивовый венок, / Строгие букеты траурных цветов, / Собранные в возвышенном уединении / Формальных парков Леди Грусти, — / Скрашивали долгие часы наших созерцаний»).

Не познав возвышенных волнений и путем погружения в вымысел, поэт продолжает томиться и испытывать неутоленную «подспудную жажду» («поджажду», «under-thirst» — его неологизм) ощущений иного порядка, вызванных не фантазией, а воображением. Правда, на этом этапе своего пути герой поэмы еще не ведает что такое воображение и каким словом его можно назвать. Поиск воображения становится заветной целью литературно — философского альпийского пути Вордсворта.

Здесь — несколько забегая вперед — следует пояснить, что в Англии до конца XVIII века воображение (imagination) и фантазия (fancy / fantasy) были практически взаимозаменяемыми понятиями, так или иначе противопоставлявшимися «хладному» рассудку. К моменту, когда Уильям Вордсворт разделил в своем сборнике 1807 года поэзию на «Стихотворения Фантазии» и «Стихотворения Воображения», он уже более десятилетия пытался сформулировать их различие. Воображение он считал силой, осуществляющий синтез ума и души, позволяющей человеку прозревать внутреннюю суть вещей: правду жизни, прекрасное и возвышенное [183]. А фантазию в предисловии 1815 г. к «Лирическим балладам» он описывал следующим образом: «Закон, которому подчиняется фантазия, непредсказуем как случайность совпадений, а результат работы фантазии — неожиден, нелеп, забавен <���…>. Фантазия отличается безудержностью, с которой она высыпает свои идеи и образы, надеясь, что их количество и счастливость комбинаций возместят недостаток ценности ее идей и образов, будь они взяты в отдельности. <���…> Если ей удается завладеть тобой и вызвать у тебя фантастические ощущения, она не печалится о преходящести своего влияния, зная, что в ее силах возобновить его при подходящей возможности». И далее: «Воображение же помнит о непреходящем. Душа может отпасть от него, будучи не в силах постоянно испытывать это величие; но если хотя бы раз человек ощутил его и признал, никакие иные свойства ума не будут в состоянии его ослабить, разрушить или умалить. Фантазия нам дана для оживления в нас чарующих преходящих иллюзий; воображение — для вдохновенного соприкосновения с вечным». Таким образом, воображение преображает в наших глазах мир без ощущения искусственности, выдумки, натяжки. Где, однако, осознается искусственность, неправдоподобность, эскапизм (подобно приукрашенному идиллическому описанию долины Шамони), там действует фантазия [184].