Лев Кобылинский - Стихотворения

Замолкла; взор кошачий в темноте
прожег мой взор, и вдруг душа ослепла.
Когда же день зажегся в высоте,
очнулся я, распавшись грудой пепла.

Свершен обряд заупокойный,
и трижды проклята она,
она торжественно-спокойна,
она во всем себе верна!

Весь чин суровый отреченья
она прослушала без слез,
хоть утолить ее мученья
не властны Роза и Христос…

Да! трижды тихо и упорно
ты вызов неба приняла,
и встала, кинув конус черный,
как женщина и башня зла.

Тебе твое паденье свято,
желанна лишь твоя стезя;
ты, если пала, без возврата,
и, если отдалась, то вся.

Одно: в аду или на небе?
Одно: альков или клобук?
Верховный или низший жребий?
Последний или первый круг?

Одно: весь грех иль подвиг целый?
вся Истина или вся Ложь?
Ты не пылаешь Розой Белой,
Ты Черной Розою цветешь.

Меж звезд, звездою б ты сияла,
но здесь, где изменяют сны,
ты, вечно-женственная, стала
наложницею Сатаны.

И вот, как черные ступени,
сердца влекущие в жерло,
геометрические тени
упали на твое чело.

Вот почему твой взор не может
нам в душу вечно не смотреть,
хоть этот веер не поможет
в тот час, как будем все гореть.

Глаза и губы ты сомкнула,
потупила тигриный взгляд,
но, если б на закат взглянула,
остановился бы закат.

И если б, сфинкса лаской муча,
его коснулась ты рукой,
как кошка, жмурясь и мяуча,
он вдруг пополз бы за тобой.

Простой сутаною стан удлиняя тощий,
смиренный, сумрачный — он весь живые мощи,

лишь на его груди великолепный крест
сверкает пламенем холодных, мертвых звезд.

Остыв, сжигает он, бескровный, алчет крови,
и складка горькая легла на эти брови.

И на его святых, страдальческих чертах
печать избранника, отверженника страх;

ему, подвижнику, вручен на труд великий
огонь светильника святого Доминика,

и уготована божественная честь,—
он весь — спокойная, рассчитанная месть.

Плоть грешников казня, он голубя безгневней,
он Страшного Суда вершит прообраз древний.

И мановением державного жезла
он всю Вселенную испепелит дотла.

Хоть, мудрый, знает он, что враг Христа проклятый
наложит черные и на него стигматы,

и братии тысячи сжигая, знает он,
что много тысяч раз он будет сам сожжен.

Запечатлев в веках свой лик ужасной славой,
ждет с тайной радостью он свой конец кровавый.

И чтит в себе свой сан высокий палача
и дланью Господа подъятого бича.

Ступени алтаря отдав безумно трону,
он посохом подпер дрожащую корону,

но верный раб Христов, Господен верный пес
всех им исторгнутых он не залижет слез.

Он поборол в себе все страсти, все стихии,
песнь колыбельная его: «Ave Maria!..»

О, да, он был другим, над ним в часы скорбей
парили Ангелы и стаи голубей,

он знал блаженство слез и кроткой благостыни,
мир одиночества и голоса в пустыне,

когда ему весь мир казался мудро-прост,
когда вся жизнь была молитва, труд и пост.

И зароненные рукой Пречистой Девы
в его душе цвели нетленные посевы;

когда его простым словам внимали львы,
склонив мечтательно роскошные главы;

он пил, как влагу, звезд холодное мерцанье,
он ведал чистые восторги созерцанья.

Благословляя все, он, как Франциск Святой,
был обручен навек лишь с Дамой Нищетой.

И он вернулся к нам… С тех пор ему желанно
лишь «Откровение» Святого Иоанна.

И вот, отверженный, как новый Агасфер,
он в этот мир низвел огонь небесных сфер.

И вот за Бога мстя, он мстит, безумец, Богу,
пытаясь одолеть тревогою тревогу.

Но злые подвиги, как черных четок ряд
обвили грудь его, впиваются, горят.

Над ним поникнул Крест и в нем померкла Роза,
вокруг зиянье тьмы, дыхание мороза,

и день и ночь над ним безумствует набат
и разверзается неотвратимый Ад!..