Лев Кобылинский - Стихотворения

Ты помнишь, как с первого детского бала
вернувшись, всю ночь ты в постельке рыдала,
  упав на подушку ничком.
  О чем, дорогая, о чем?

Ты помнишь, робея в толпе бессердечной,
закапав свечою наряд подвенечный,
  ты слезы струила тайком?
  О чем, дорогая, о чем?

И ныне, над чистою детской кроваткой
ты горькие слезы роняешь украдкой
  под кротким лампадным лучом.
  О чем, дорогая, о чем?

Пусть ветер парус шевелит,
  плыви, фрегат, плыви!
Пусть сердце верное таит
  слова моей любви!

Фрегат роняет два крыла,
  вот стал он недвижим,
и лишь играют вымпела
  по-прежнему над ним.

Покрепче парус привязать,
  и милый взор лови!
Но как же на земле сказать
  слова моей любви?

Мне нужны волны, ветерок,
  жемчужный след ладьи,
чтоб ей без слов я молвить мог
  слова моей любви;

им нужен трепет парусов
  и блеск и плеск струи,
чтоб мог я ей сказать без слов
  слова моей любви.

И вот я с ней, я ей твержу:
  «Плыви со мной, плыви!
О там, на море я скажу
  тебе слова любви!»

Ей страшен дождь соленых брызг
  и трепет парусов,
руля нетерпеливый визг;
  ей не расслышать слов.

Пусть парус ветер шевелит,
  плыви, фрегат, плыви!
Пусть сердце верное хранит
  слова моей любви!

Бьется чистым золотом струна,
и сверкают серебристой льдины.
Что за песнь доходит к нам со дна?
Это — смех резвящейся Ундины.

Чуть колышат волны тень челна,
парус гибче шеи лебединой.
Что за песнь доходит к нам со дна?
Это — плач покинутой Ундины.

Струны, как медные трубы, гремят,
дрогнул султан исполинского шлема…
Слышишь их рокот? Они говорят
нам про коня и Рустема.

Струны, как флейты, вздыхают, звеня,
отзвуки битвы доносятся слабо,
вижу шатер в бледных отблесках дня,
вижу в нем тело Зораба.

Тихо померкнул малиновый круг,
грустно вздохнули цветы, поникая;
чья это тень стройно выросла вдруг,
в далях вечерних мелькая?

Лампа, как Ангел, роняет лучи,
в детские глазки, смотрящие прямо…
Где же и шлем и шатер и мечи?
Сказку читает нам мама.

Как сумерки застенчивы, дитя!
Их каждый шаг неверен и печален;
уж лампа, как луна опочивален,
струит, как воду, белый свет, грустя.

Уж молится дрожащим языком
перед киотом робкая лампада;
дитя, дитя, мне ничего не надо,
я не ропщу, не плачу ни о чем!

Там, наверху, разбитая рояль
бесцельные перебирает гаммы,
спешит портрет укрыться в тень от рамы…
Дитя, дитя, мне ничего не жаль!

Вот только б так, склонившись у окна,
следить снежинок мертвое круженье,
свой бледный Рай найти в изнеможенье
и тихий праздник в перелетах сна!

На дерево влез мальчик с пальчик,
а братья остались внизу,
впервые увидел наш мальчик
так близко небес бирюзу.

Забыта им хижина деда,
избушка без окон, дверей,
волшебный дворец людоеда,
двенадцать его дочерей.

И братцы блуждают без хлеба
и с дерева крошку зовут,
а он загляделся на небо,
где тучки плывут и плывут.

Взят из постельки на небо ты прямо,
  тихо вокруг и светло,
встретил ты Ангела, думал, что мама.
  Ангела взял за крыло!

Ангел смеется: «Здесь больше не будет
  тихий органчик звенеть,
пушку с горохом здесь братец забудет,
  станет за нами он петь!»

Ангел, как брату, тебе улыбнулся,
  ласково обнял, и вот
елки нарядней вверху распахнулся
  весь золотой небосвод.

Тихо спросил ты: «Что ж мама не плачет?
  Плачут все мамы, грустя!»
Ангел светло улыбается: «Значит,
  видит здесь мама дитя!»

Помнишь, вы песенку жалобно пели:
  «Умер у нас мотылек!»
Был я тогда над тобою. Ужели
  было тебе невдомек?

Помнишь, вы пели: «Душа Великана,
  плача, летит к небесам!»
Горько я думал: «Ужели так рано
  в путь ты отправишься сам?»