Георгий Шенгели - Собрание стихотворений

Чую сквозь носок ботинка
Перегретой гальки зной,
И гремит Аламединка
По камням голубизной.
Хлещет с горного отрога,
Быстротой обострена,
Ледяная недотрога,
Кружевная быстрина.
И от края и до края
Стелет пену на песке,
Крупным гравием играя,
Как горошиной в свистке.
Гравий млеет в пленке пенной,
Громоздясь на рубеже
Миньятюрною мореной
Пестроцветного драже.
А вдали сквозит в тумане
Невесомый горный кряж,
Как былых декалькоманий
Умирающий мираж.

В гипнозе боев и пожарищ
Весь мир замирает вокруг, –
И ты замираешь, товарищ,
Мой верный работник и друг.
С тобою мы жили полвека,
Ты билось в груди у меня;
Но, видно, нельзя человека
Всё время держать у огня.
Замучен сплошным перегревом, –
Стихами, любовью, войной,
Презреньем, обидами, гневом, –
Чужеет он яви земной.
И пусть в одичалых народах
Безумствуют правда и ложь, –
На отдых, на отдых, на отдых
Ты, старое сердце, идешь!..
Полвека с тобою мы жили,
Отраду и муку деля,
Ты кровь продвигало по жиле,
Как воду проводят в поля.
Ты вместе со мной бунтовало,
Все боли ты знало мои,
Со мною жену обнимало,
Лежало со мной в забытьи.
Делило порывное пламя
И скуку вседневных забот,
И не было тайн между нами:
Был ясен условный наш код.
Но — хватит! В признаньях и кодах
Что было — поведано сплошь.
На отдых, на отдых, на отдых
Ты, старое сердце, идешь!
Слабеет бессонный твой молот,
Неверен твой мерный размах, –
И в жилы вливаешь ты холод,
И он называется — страх.
Но, право, бояться не надо,
Отрадно заканчивать путь,
Отрадно средь грома и ада
Спокойно-спокойно уснуть.
Оставить любимых?.. Ну что же!
Они ведь простят и поймут,
Что не было в жизни дороже
Растраченных с ними минут.
Стихи?.. Но в балладах и одах
Не вся ли расплескана дрожь?
На отдых, на отдых, на отдых
Ты, старое сердце, идешь!

Юных скликает Победа,
Мне же — болезни рука
Песенкой бледного бреда
Трогает вены виска.
Жидкой берлинской лазурью
Жалкие жилки полны
Под алебастровой хмурью,
Втертой в висок тишины.
Небо, намеренно голо,
Веет холодным огнем:
Белой облаткой ментола
Белое солнце на нем.
И мировым напряженьем
Стынет апрельская синь
Над непонятным скольженьем
Уличных плоских пустынь.
Это — цыганской цингою
Смерть ворожит надо мной,
Вечно звенящей серьгою
В мочке повиснув ушной.
Бродишь бездомным фантомом,
Тенью безмолвной кружишь,
Отдан холодным истомам
Под сталактитами крыш…

Мне шесть, а ей под шестьдесят. В наколке;
Седые букли; душные духи;
Отлив лампад на шоколадном шелке
И в памяти далекие грехи.
Она Золя читала и Ренана,
Она видала всякую любовь,
Она Париж вдыхала неустанно
И в Монте-Карло горячила кровь.
Она таит в своем ларце старинном
Сухие розы, письма, дневники;
Она могла бы объяснить мужчинам
Все линии несытой их руки.
Всезнающей, загадочной, упрямой,
Она заглядывает мне в глаза,
Из книг возникнув Пиковою Дамой,
Суля семерку, тройку и туза.
Мне двадцать лет, а ей, должно быть, сорок.
Он вял слегка — атлас и персик плеч,
И перси дышат из брюссельских сборок,
Маня юнца щекою к ним прилечь.
Как сладко будет овладеть такою –
Порочною, подклеванной вдовой:
Жизнь надо брать с холодной головою,
Пока она — с горячей головой.
Она за дерзость будет благодарной,
Под пальцы ляжет — нежной глины пласт, –
Она мундштук подарит мне янтарный
И том стихов на ватмане издаст.
Она раскроет деловые связи,
Она покажет в полутьме кулис
Все тайны грима, все соблазны грязи,
Все выверты министров и актрис.
Она уже не кажется загадкой,
Хоть жадный взор стыдливо клонит ниц…
Мне тоже стыдно, и гляжу украдкой
На трепеты подстреленных ресниц…
Мне тридцать семь, ей двадцать два едва ли.
Она резва, заносчива и зла,
Она с другим смеется в бальной зале,
С другим к вину садится у стола.
Всё ясно в ней, от похоти до страхов,
Хотя он лжет — лукавый свежий рот,
И никель глаз среди ресничных взмахов
Мое же отраженье подает.
Не упустить задорную беглянку!
Девчонка! Ей ли обмануть меня?
Билет в балет, духов парижских склянку, –
И льнет ко мне, чуть голову клоня.
Но горько знаешь этот пыл условный
И медлишь, и томишься, и грустишь,
И ей в глаза, как в кодекс уголовный,
В минуты пауз трепетно глядишь…
Мне пятьдесят, а ей, пожалуй, девять.
Худа и малокровна и робка.
В ней спит болезнь — ее боюсь прогневить:
Столь сини жилки в лепестке виска.
О, девочка! О, дочь моя больная!
На солнце, к морю, в Ялту бы, в Сухум!
Она всё та ж, но каждый день иная:
Она слабеет, и слабеет ум.
Учить ее? Читать ли ей баллады?
Играть ли с нею в хальму иль в лото?
Таясь, ловлю испуганные взгляды,
В которых мглою проступает — ТО…
Мне шестьдесят. И вот она — младенец.
К ней в колыбели жмется дифтерит,
И сверстников моих и современниц
Кружок последний на нее глядит.
Поднять ее, зажать ее в ладони,
От старости холодные, как лед:
Быть может, ужас, за душой в погоне,
Как жар, хоть на полградуса спадет?
Но нет: хрипит!.. Стою бессильным дедом:
Как ей помочь? Как вдунуть воздух в грудь?
А Черный Ветер, страшен и неведом,
Уже летит в ней искорку задуть…